Я наполнился надеждой. Может, не все потеряно? И вышел Ванятка из своей печали? Готов, что ли? Выбрит до синевы или опрятный по привычке? Я отогнал от себя последнюю мысль и так обрадовался, что невольно разулыбался. Рядом вздохнул походный врач, задержавшийся в проеме дверей на секунду, сбивая разом весь настрой. Я был благодарен ему, что сопроводил меня до конца, и сейчас славный доктор, блестя стеклышками очков в серебряной оправе, словно читая мои мысли, сказал: – Хандрит ваш поручик. – Что за хворь такая? – нахмурился я, задавая вопрос. Оспу знаю. Чуму тоже. А хандрить, выходит, могут только графы. К ним и цепляется периодически. – Самая мрачная. От нее, почитай, все беды. – Какие беды? – не нравился мне такой разговор, чувствовал гневную волну. Взял себя в руки, успокаиваясь. Толковый полковой доктор точно ни при чем. – Да какие? Вестимо, какие: пуля в висок – и весь разговор. – Мужчина вздохнул, разводя руками, охватывая тесный дворянский мирок. – Ну это мы еще посмотрим. – Да уж постарайтесь, жаль графа, – пробормотал доктор и, тряхнув головой в красной феске на прощанье, убежал к своим больным. Я, проводив его изучающим и прицельным взглядом, осторожно шагнул в большую комнату. На подоконнике синяя чашка с золотой каймой и блюдцем таким же, забытая. Тут же ложечка блестящая. Вот, значит, чем интересовалась сорока-воровка. Что ей чужие людские беды – насущное волнует, живет одним днем. В печи с кафелем резным, украшенным однотипными сценами из жизни Геракла, дрова потрескивали. Стало сразу жарко. Воздуха не хватает. Поручика же знобит, видно. Выскобленная половица тихо скрипнула, но граф и на этот звук не обратил никакого внимания, продолжая лежать под одеялом неподвижно. – Иван Матвеевич! – как можно бодрее сказал я, сразу атакуя. – Готов ли ты? Ставка не может ждать! Одеяло слегка сдвинулось, открывая бледное лицо Суздалева. «Ну хоть выбрит, и то ладно». Улыбнулся ободряюще. Граф не смог сдержаться, но улыбка его была мимолетной. От такой кошки заскреблись на душе, выглядел Суздалев безжизненно и на мир смотрел потухшими глазами, словно в огне не шашка сгорела, а сам поручик. Черные круги под глазами особо выдавались на бледном лице. – Я, сударь мой любезный, всегда готов. Для меня война – как бал. А бал – как война. Люблю визиты. – Граф тяжело сел, и койка под ним слегка прогнулась, одеяло съехало на пол. Поднимая байковую материю, Ванятка хмурился, тяжело дыша и натужно справляясь. Да, не танцор, но нрав упрямый. Поручик вздохнул, справившись с нелегким делом, спрашивая: – Николай Иванович, а нет ли у тебя папироски? Уши пухнуть начали, так курить хочу. Табак быстро скурили. Соседи дымят как паровозы. Не успеваю в таких соревнованиях. – На свежий воздух тебе надо для бодрости, друг мой. Там и папироску найдем. Пошли уже? Нашли папироску. На крыльце стояли знакомцы из Гродненского гусарского полка. Штаб-ротмистр навещал своих и, кажется, рад был встрече, пригласил сразу в офицерское собрание, показывая на дом из красного кирпича с высоким цоколем, где расквартировались гвардейские офицеры. Граф оживился, и мне пришлось придержать чужой порыв, напомнив, что идем к генералу Гурко, а не в карты играть и книги читать. Хотя от гуляша бы не отказался – в животе тревожно заурчало, – да кто тут умеет готовить настоящий гуляш. О доброй еде придется забыть до поры до времени. Услышав имя прославленного военачальника, штаб-ротмистр привычно вытянулся, машинально застегивая петлицу, кивнул, говоря, давая свою оценку: – Славный генерал. Честь великая идти на такой прием. В войсках его высокопревосходительство обожают. Мне стало интересно, и хоть знал, молва-то кругом ходит, попытался уточнить у гвардейца, в чем честь и слава полководца. Тот, не заметив подвоха и нисколько не оскорбившись чужим невежеством, с жаром говорил, продолжая: – Во время похода через Балканы генерал Гурко всем подавал пример выносливости, деля наравне с рядовыми солдатами все трудности перехода. Лично руководил подъемом и спуском артиллерии по обледенелым горным тропам. А тех, кто роптал, отсылал назад. Вы представить себе такое можете? – При этом глаза его блестели, как у влюбленного гимназиста. Чужое обожание меня позабавило. – Представляете? – Гусар нервно ударил плеткой по голенищу. Был он готов умереть за командира и идти с ним хоть в преисподнюю к дьяволу. Я не мог представить, хоть и имел богатое воображение, но генерала зауважал еще больше. Гвардеец заводился от своих речей, и было видно, что очень гордится своим командиром. Тряхнул золотым шнурком с узлами, спрашивая: – А знаете ли вы, граф, – штаб-ротмистр словно игнорировал мое присутствие, обращаясь к другу как к более равному, – что назначение генерала Гурко командующим войсками гвардии и кавалерии вызвало большой переполох в главной квартире? Ведь там чины и фамилии были познатнее. – Слышал, – равнодушно ответил поручик, пыхтя папироской и мрачно думая о своем. Не радовал его день, легкий морозец, общество и предстоящая встреча с генералом. Был он равнодушен к мирскому. Витал в другом мире, видя свои печальные видения. Штаб-ротмистр и этого не заметил, а я вздохнул. Гусарский офицер, приняв это за мою обиду, поспешно сказал: – Вы с другом, граф, приходите к нам вечером гостями почетными. На собрании, почитай, все будут. Закатим пирушку! И барышни будут в конце. Цыган только не нашли. – Гвардеец искренне сожалел о проступке. – Знатное сражение выиграли. И вас заодно послушаем. – Непременно заявимся. – Хандру лечить, – многозначительно добавил я, и мы встретились глазами с штаб-ротмистром. Странно, что он не сказал и не передал смысл слов обращения Гурко к солдатам и офицерам. Ведь об этом в войсках много толку ходило. Я, имея цепкую память, вспомнил выдержку обращения к офицерам, которая меня так зацепила: «Господа, я должен вам сказать, что люблю страстно военное дело. На мою долю выпала такая честь и такое счастье, о которых я никогда не смел и мечтать: вести гвардию в бой. Для военного человека не может быть большего счастья как вести в бой войска с уверенностью в победе, а гвардия по своему составу и обучению, можно сказать, лучшее войско в мире…» С этим я мог поспорить, кто лучшее войско, да только никто не спрашивал меня. К солдатам обращение было проще, и главное заключалось в этом: «О вас, гвардейцы, заботятся больше, чем об остальной армии. Вот вам минута доказать, что вы достойны этих забот…» И видит бог, они доказывали в каждом бою. Приглашение на приватную аудиенцию к генерал-адъютанту Гурко волновало кровь. Это даже не приятно, это как к чудодейственной иконе прикоснуться. Лихой конник, хоть не казак, а из гусар, пользовался у всех лошадников большим авторитетом. Даже просто встретиться и поговорить с вельможей такого уровня – успех, не снившийся кубанскому старшине. И вот я, никому не известный сотник, приглашен поговорить «без чинов» с Иосифом Владимировичем. Конечно, доклады, что жизнь графа Суздалева, старинного рода, спас какой-то кубанский казак, который помог с небольшими потерями уничтожить турецкий эскадрон, сыграли свою роль. Но будем честны, господа, розданные гроши и подарки в этой пьеске были не менее полновесны: кому коня, кому седло, кому и пистоля американского хватило. – Честь имею, господа, до вечера. А сейчас дела в эскадроне ждут неотложные, – откозырявши, штаб-ротмистр легко сбежал со ступенек и легким пружинистым шагом направился к конской привязи. Надо и нам спешить – приглашение получено, приближается указанное время, пора предстать перед светлейшими очами. Я уже видел, как недобро шевелятся роскошные бакенбарды генерала, и чуть ускорил шаг, задавая темп. Суздалев поспешал, сопел, но не возражал. Такими и прошли через адъютантов. А когда стали представляться, граф учудил, то ли морозец сыграл свое дело, то ли папироска, но едва успев связать начало доклада, свалился поручик в припадке, и его уволокли к лекарям, а отдуваться пришлось самому. – Черноморского казачьего войска сотник Билый Николай, Иванов сын, – вытянулся перед сохранившим стройность генерал-адъютантом. Иосиф Владимирович, машинально трогая горловину вазы почти в половину своего роста, причудливую от золотой росписи, улыбнулся: – Как ты оказался здесь, Иванов сын, и имеешь ли отношение к Сидору Билому, сотник? «Да как ваза ваша китайская, так и я тут оказался», – хотел было ответить, но сдержался, склоняясь в учтивом полупоклоне. – На какой вопрос отвечать поперед, господин генерал-адъютант? – вздохнув, спросил я, путаясь в речи, думая, не перейти ли на французский для чистоты изложения. Генерал, видя мое смущение, тряхнул бакенбардами, скрывая улыбку: – Молодца, не то что мои адъютанты. Я вскинулся, ожидая продолжения. – Эти заговорить и черта сумеют, – пояснил Гурко, – Порой забываю, какой вопрос задал. Давай, сотник, с начала, как оказался у генерала Столетова. Слышал я, что к двум сотням прикомандированных пластунов не относишься и положение у тебя особое, – тут генерал нахмурился, и я его понимал – не бывает особых положений у солдат в армии, даже у гвардейцев, тем более – у горстки казаков. Не оробел, отвечая: – Во исполнение обета, матушкой даденного, на святую гору Афон паломником со товарищи пластунами пошел. А там война за веру православную. Мы с товарищами учили единоверцев, создавали отряды из местного населения, обучая скрытому и открытому бою. Потом в Сербии, Македонии турок били, вот до Болгарии дошли. Под Плевной к казачьей полусотне присоединились. Вылазки учиняли и диверсии, делали то, что умели. В одной из таких вылазок поручик Суздалев был дважды ранен. Ввиду невозможности отойти к своим, пришлось просочиться через турецкие порядки, отабориться в болгарском селе, найти лекаря и при первых признаках выздоровления идти на соединение с регулярной армией. – Из Сербии шли? – Так точно, принимали участие в апрельском бунте. – Похвально, казаки. Скажи мне, как вы приняли к себе поручика артиллерии? В ватагу вашу. Я поморщился: – В крест это называется. Да легко как-то. Незаметно граф втянулся. – Продолжай. Для меня твои слова как песня. А казачьи песни слушать – что мед ложкой кушать. Я задумался, кусая ус: – Так это про песни. – Я улыбнулся. – Казаки свои песни не поют, они их играют. Это к тому, что манера исполнения казачьих песен – преобладание гласных, тем самым песня слышится протяжно и мелодично. Отсюда и «мед». И говор у нас кажется особым. Да ничего больше. Отвечу на второй вопрос: атаману Сидору Билому прихожусь внучатым племянником. – Хорошо! Теперь подробнее, как греков, сербов учили, как «просочились», что за вылазка была с поручиком артиллерии. Любопытно мне. Без особых подробностей рассказывал генералу не только о наших похождениях, но и о боевых приемах пластунов. Закурив дорогую ароматную папиросу, Иосиф Владимирович попросил на бумаге нарисовать несколько тактических приемов. Генерал, прославившийся организацией дерзких кавалерийских атак, схватывал на лету суть рассказа, иногда задавал уточняющие толковые вопросы. Заметив, что я жадно втягиваю дым его папиросы, достал портсигар и предложил закурить. – Прошу без стеснений. Давай, казак, дыми. Я отрицательно замотал головой, улыбнулся, вспоминая про уши графа: – Отвыкаю, господин генерал-адъютант. – На вопросительно вздернутую бровь пояснил: – Табак нюх отбивает, а мне сейчас боевых сноровок терять нельзя. Трубку свою любимую забросил, табак же нюхаю иногда. Куда деться от запахов. – Много ли на Кубани таких молодцов? – Пока немного, и все при деле, но если бы государь император повелел учредить специальные учебные команды, через пару лет в каждый эскадрон можно включить до трех десятков пластунов. И это было бы только началом. Гурко кивнул, ему мысль нравилась, вспомнил: – Четырнадцать кубанских пластунов прекрасно показали себя в Крымской кампании при обороне Севастополя, только изменить Уложения и Уставы труднее, чем англичан, французов и османов одолеть. Самодостаточные воинские подразделения командованию не нужны, какую бы пользу они ни приносили. Для обучения офицеров манерам управления такими воинами придется изменить систему обучения от кадеток до Академии Генштаба. Сие не по силам и десятку таких генералов, как я. Все выгоды понимаю. Всему верю, что слышал, и понимаю, что не все, сынок, ты мне, старику, рассказал. Я даже наградить не смогу достойно, так как вы с графом Суздалевым не числитесь во вверенных мне частях, однако о спасении раненого офицера с поля боя и о вчерашнем изничтожении неприятельского эскадрона доложу по команде. Напишу крайне осторожно, чтоб в Петербурге не решили, что казаки на Кубани сами выбирают войну, где они воевать будут. – Последнее он сказал с теплотой, но подковырнул, и я понял, улыбаясь в усы. – Благодарю, господин генерал-адъютант, стоит ли беспокоиться? – я замялся. – Понимаю, сотник, что не о крестах думал, но император должен знать, какими подданными он владеет. – Неужто доклад будет самому царю-батюшке? – изумился я. – Не робей, сотник, именно на таких примерах государь и составит свое мнение об этом дерзновенном походе. Я задумался на миг, холодея. О таком повороте, мы с батькой и не мечтали. Попасть в официальный рапорт или приватное донесение самому царю! Впрочем, не стоит обольщаться. Сегодня генерал искренне собирается написать, а завтра заботы о кампании, новые события отодвинут это желание на потом, затем еще дальше… О казачьих успехах царские генералы обычно забывали, приписывая победы исключительно своей мудрости, так повелось издревле. – Что делать собираешься, пластун? – Сегодня на ужин гусары пригласили, а завтра буду думать, как к своим попасть. С вашими молодцами или в одиночку. – От Пловдива на Софию идет свежая турецкая армия. Если еще развернется 3-я армия Анвара-паши из-под Плевны, наше положение станет незавидным. Отходить будем к перевалам. – Может, передать что хотите генералу Столетову? – А как перехватят? – На тряпице напишите, я в постол зашью. Правоверному мусульманину даже прикасаться к обувке из свиньи – грех. – По воинским делам мне писать ему нечего. Он должен получить приказ вывести свой корпус из пределов Османской Порты в Валахию. Для отвлечения Анвара послезавтра пошлю гусарский полк ударить по его тылам. Вот с ними и пойдешь, если непременно решил пробиться к Столетову. Однако письмо напишу. Иди с богом, орел степной. Передадут тебе тряпицу. Сегодня же.