– Господин генерал-адъютант, в горах у корпуса Столетова боевой припас почти весь вышел. – А сможешь фуру к Столетову доставить? Мы взяли османские склады под Софией, все бы вам отдал. Покажи на карте, каким образом замыслил пройти. – Если гусары ударят вот в этом направлении, – показал пером на карте, – здесь речка небольшая, у вас не обозначенная, тут почти всех лошадей кавалерийских Анвар держит с десятком казаков; вот здесь, – ткнул в другую точку, – попробуем проскочить. Если до этой точки дойдем, казаков отпущу, дальше столетовские помогут. – Может, полусотню дать? – На полусотню Анвар может эскадрон двинуть, а десяток казаков заслон супостатов собьет, мы и проскочить попробуем. – Еще вопрос, Иванов сын. Признайся мне, как ты с поручиком артиллерийским задружил? И что с ним? Плохо отходит от ранения? – Военная судьба и воля Божья, господин генерал-адъютант. А ранения обычные. На то и война. Духом поручик ослаб. Тяжко ему. Испытания выпало много. – А как же ты справился? – А мне нельзя. По-другому воспитан. Сызмальства научен дедами: крепость духа и храбрость – это умение справляться не только с конем, но и с самим собой. Если казак упал духом, то и конь не поскачет. Как-то так. 13. Награда За тяжелой дверью кабинета раздался тихий детский плач. Неясный, он то пропадал, то нарастал. Я решил, что показалось: откуда взяться младенцу в военной ставке, скорее, может, коту лапу отдавили или еще что – допутался под ногами пушистый. Есть такие – противные, вечно голодные и о голенища сапог трутся, глянец стирая. Не знаешь, что и хуже. Иосиф Владимирович сначала нахмурился, но тоже, видно, решил, что показалось, и выяснять ничего не стал, продолжил, желая меня подловить и вывести на откровенность: – Не знаю, кто хитрее из вас: ведь Суздалев – граф, а ты – казак. Абсолютные две противоположности. В чем выгода каждого? Ведь есть она? – По-отечески улыбнулся, приглашая развить тему. В руках он крутил луковицу золотых часов, перебирая толстые звенья. Сердце на миг замерло. Неужто подарок приготовил? Решил отметить наградой за старания в воинской службе. Батьке в коллекцию такие бы пригодились. Потом у самовара рассказывал бы внукам байки. А те хлебали бы чай вприкуску да слушали раскрыв рты, мечтая о подвигах. Сам таким был. И деда тоже слушал. От такой картины представленной домой захотелось. Но пришлось вернуться из грез в действительность. Я слегка покривился, вспоминая вкус незрелых зеленых яблок в соседском саду – пацаном думал, что у них слаще, и ответил сухо, так как не по нраву пришлось такая тема: – Да нет никакой выгоды, и хитрости тут тоже нет. Гурко покивал головой, делая вид, что согласился, потрогал себя за бакенбарды, но сам, кажется, остался при своем решении: один кресты зарабатывает да военную карьеру делает, другой дружбу водит со знатной фамилией и титулованной особой. Да только ошибается генерал, и мы сами не промах! Тоже фамилию имеем. И за графа обидно – за такие подвиги крест могут и на могилу поставить, а то и некуда будет ставить. И так из Суздалева пулю уже вытащили, а хандра так и вовсе осталась навсегда – угораздило же подцепить дурную болезнь. Теперь лечи, траться на лекарства заморские. А может, стоит к ведунье сходить? В дверь тихо заскребли. Я же говорил: кошка или кот, есть, видно, любимица или любимчик у генерала. Может, даже из Петербурга возит с собой. Может, и лысого? Из самого Египта. Кто знает. Здешних котов всегда не хватает. – Чай принесли, – пояснил мне Гурко и зычно крикнул: – Войдите. Молодой адъютант робко заглянул в проем. Тонкая ниточка усов топорщилась на утонченном холеном лице, делая его оттого еще более удивленным. Захлопал длинными ресницами сконфуженно. – Заходи, голубчик. Давай-ка нам чая и чего покрепче. И чтоб лимон был! И баранок хочу! – Ваше высокопревосходительство, прием начался, – адъютант виновато улыбнулся и кашлянул – видать, в горле от волнения запершило. – Пускай подождут. Не закончили мы разговор, – властно сказал генерал-адъютант. – Поспешай с чаем, голубчик. – Делегация это от местных. – И что? Опять кого-то обидели мои неспокойные гусары? Ждут пускай. Сегодня день особый. Пускай все ждут! – Так второй час ждут. Дите плакать стало, и преподобный старец Паисий V волнуется. Дело у них к вам необычное. – Паисий пятый? – растерянно пробормотал Гурко, теряя генеральский накал и суровость в каждом слове, и мне уже с едва скрытой усмешкой: – Слыхал о таком? Я медленно закачал головой: – Не имел чести. Не разбираюсь в болгарском духовенстве. Одну церквушку видел, и то без колоколов. Непривычно как-то. – Так им не дают звонить. А младенец при чем? – это уже адъютанту. Офицер замялся: – Просят личной аудиенции. Но я, конечно, все узнал. Крестить хотят младенца. Герой им нужен в крестные. – И молодой подпоручик заикал от волнения, боясь быть осмеянным. – Герой, – протянул Гурко и посмотрел на меня. Щелкнув крышкой на золотых карманных часах, посмотрел в циферблат, кивнул и, спрятав часы на длинной цепочке в карман, скрестил руки на груди. – Забавно. Вот ведь совпадение какое. Есть у меня один на примете. Пусть зайдут. – Я, может, пойду? – привстал из-за стола, вспоминая о делах нерешенных, – проведаю поручика. Он уже, наверное, пришел в себя и беспокоиться начал – интересно ему знать, как все прошло. – Сиди, сиди, – деловито начал генерал, – появилась у меня мысль, как наградить тебя. Довольным должен остаться. – Да я и так доволен, и аудиенция у вас личная, – напомнил я, поднимаясь и расправляя старую латанную черкеску, подаренную сердобольными станичниками-казаками. Не могли они спокойно смотреть на мой турецкий мундир. А к своей одежде я еще не добрался. И, видно, не доберусь никогда. Гурко отмахнулся от меня, не оборачиваясь. В кабинет степенно вошла процессия. Возглавлял ее старец в черной рясе и в скромной такого же цвета скуфье – повседневном головном уборе. Складки мягкой шапочки образовывали вокруг головы знамение креста. Примечательный был и старинный черный посох, такой же древний, как и его обладатель. Перекладина с рожками напоминала перевернутый якорь. Преподобный мягко глянул на нас, и мы закрестились. В кабинете стало светлее, чище, хоть народу и прибавилось. В процессии старца было много женщин в расстегнутых верхних одеждах, они как бы напоказ демонстрировали свои расписные передники, добавляя своим образам еще больше торжественности и нарядности. Хотя их сукманы, которые имели много общего с сарафаном, были и так украшены красивыми вышивками и декорированы изысканной тесьмой. Пожилые женщины были одеты в яркие шерстяные юбки и имели по два фартука. Скромнее выглядели редкие мужчины, их наряды включали в себя рубаху, жилет, брюки, украшенные тесьмой, и пояс с яркой вышивкой. Я в своей старой черкеске готов был сквозь землю провалиться и чувствовал себя лишним и ненужным, как та китайская ваза в обстановке кабинета. Наверное, поэтому они и разбиваются всегда. После приветствий старик начал издалека. Говорил он чисто, и выяснилось, что в молодость свою, будучи обычным болгарским иноком, как и многие тогда, обучился в русской духовной академии. И уже с тридцать восьмого года по всей Болгарии стали появляться образованные монахи-болгары, среди которых и он был. И были гонения великие и расправы кровавые, но после крымской войны в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году султан Абдул-Меджид издал особую грамоту «Хатти-Хамаюн», предоставляющую христианам равные права с мусульманами в империи. И жить стало легче. После изложения такого важного факта старец замолчал, вспоминая свою бурную молодость, а потом изрек: – Все мы ждали «деда Ивана». Немногие дожили до чуда. – Какого деда? – не понял сразу хозяин кабинета, переспросив. Старик посмотрел на него внимательно, вздохнул, почти обесцвеченные губы его мелко подрагивали: – Братского русского народа. Только он мог помочь освобождению болгарской земли. Подвиг ваш будет воспет и не забыт никогда. Генерал улыбнулся. Он верил и знал. – Надеюсь, не забудете. Или не сразу. Сейчас-то вас к нам что привело, люди добрые? – Гурко посмотрел над головой преподобного старца на болгар, ожидая услышать ответ. Паисий пятый грозно пристукнул посохом, привлекая внимание к себе. Кустистые седые брови его шевелились, сходясь в прямую линию на переносице. – Дело святое, с таинством и требами. Люди, что пришли со мной, крестить хотят своего первенца в старой церкви имени славного мученика святого Георгия Нового, который пострадал в болгарском городе Сердец в возрасте восемнадцати лет за дело правое. И чтоб крестным младенца был непременно русский богатырь, герой этой войны! – последние слова старец сказал так торжественно, что все шевеление прекратилось, и тишина задавила на перепонки. Генерал осторожно прокашлялся в кулак, портя момент величия. – Да время вроде как неподходящее. Может, подождете немного? Когда победа будет полной. Тогда и праздники будем устраивать. Старец вздохнул, опираясь на посох, но сесть по-прежнему отказывался. – Да, – протянул он, – время сейчас такое. – И замолчал привычно. – Вот и я говорю – неподходящее, – мягко заметил Гурко. – Время убивать и время врачевать. Время разрушать и время строить. Время плакать и время смеяться. Время искать и время терять. Продолжать? – Не надо, – Иосиф Владимирович улыбнулся. – Я понял мысль. – Хорошо, – старец кивнул головой. – Так как с богатырем? Видел я ваших гвардейцев в нарядных мундирах, все двухметровые – русские богатыри! Думаю, среди них есть герой. – Да зачем далеко ходить? Гоняться за гусарами? Рядом герой стоит. Старец посмотрел на генерал-адъютанта, не веря, что такая честь выпала для обычной крестьянской семьи. Но кто их знает, русских? Может, и вправду герой у них один? Вот этот бравый генерал! Гурко не мог сдержать улыбки. – Нет. Не я. Есть у меня настоящий герой войны. Вот. Сотник Билый, казак. – Казак? – протянул старец и чуть не выронил посох из рук. Младенец, стиснутый в руках наряженной молодухи, громко всплакнул. Успокоился, когда качать начали. Генерал усмехнулся: – Самый настоящий казак и герой. Несколько долгих секунд преподобный старец смотрел на меня, изучая. Лицо его, вначале сумрачное, подобрело. Морщины разгладились, а голос стал певуч, затянул слова, заговорил со мной, никого в кабинете больше не замечая: – Вижу в уме твоем заложенный Символ веры. Испытание у тебя было дьявольское, когда сидел в каменном мешке, но не отрекся ты от веры. Сильнее только стал духом. – Задумался, выискивая нужные слова. – Такой, как ты, скорее умрет, чем откажется от веры. – Старец вновь замолчал. Тяжко ему было говорить. – Многое пережил, и это тоже вижу. – Ожил наконец. Посмотрел на генерала. – Хороший герой – чистый. Нам такой нужен. – Сделал под конец вывод, обращаясь уже ко всем. Люди отмерли, заулыбались, стали переговариваться да на меня поглядывать. А я стоял и молчал, чувствуя, как холодный пот бодрит спину, покрываясь мурашками. Откуда он узнал про каменный мешок? Как мог увидеть наш схрон, где мы с поручиком дьявольщину пережили, видя сны вещие да страшные. Думал, от газов видения. Выходит – нет. И теперь уже мир мне казаться простым не будет. 14. Крестины В храме была отдельная крестильня. Маленькая комнатка тепло натоплена, не имела сквозняков, а людей набилось так много, что было непонятно, кто здесь посторонний, а кто родственник близкий. Легкое волнение и торжественность момента витали в воздухе и постепенно овладевали участниками предстоящего таинства. Все старались не шуметь и издавать как можно меньше звуков. Люди волновались и не скрывали своего беспокойства.