Маленький ребенок, в отличие от всех, вел себя на удивление спокойно, абсолютно не пугаясь моего присутствия и вполне комфортно чувствуя себя в огрубелых ладонях. Рассматривал на старинных иконах потемневшие лики святых. Радовался огонькам свечей. Пристально поглядывал на меня, задавая свои немые вопросы. Я же держал в руках маленький комочек жизни, с трепетом взирая на него в ответ и думая, какая у него сложится жизнь. Обряд крещения начался чином оглашения, старец возложил руку на ребенка и произнес слова молитвы. В жизни мне доводилось уже быть крестным, и сейчас душа моя отдыхала, будто в отпуске находилась дома, на родине. И ничего, что люди вокруг чужие и покрой одежды у них другой, всех нас объединяла вера в одного Бога. Крещение – особый праздник, душа рождается опять, а от Господа дается ангел-хранитель, который всю жизнь крещеного человека будет оберегать от бед и несчастий. Преподобный старец, осторожно взяв ребенка из моих рук, вознес его вверх к иконам, открывая новую дорогу. А я словно окончательно домой вернулся и переживал знакомые моменты, только тогда крестили не мальчика, а совсем крохотную девочку-казачку, сорока дней от роду. Крестные принимают на себя ответственность за духовное воспитание ребенка. И роль у них большая, немаловажная. По традиции воспитанием маленькой казачки занимается крестная мать и учит законам домостроя – своду семейных законов, показывающих отношение к родителям, детям, мужу, и общему порядку в доме. Быстро сменялись молитвы. А я все стоял зачарованный, как в сказке, как в детстве, потерянный во времени. И прав генерал, теперь я чувствовал мудрость в каждом слове, которое мне говорилось, действительно достойная награда – переключиться с войны и смерти на жизнь. И ты вроде дома, и нет больше ничего, не важно оно, не тревожит душу. Успокоилась она. Все осталось там, за дверьми. Выходить за стены церкви не хотелось. Не сейчас, когда длилось таинство, волшебство и перенос в другую реалию. После молитв было елеопомазание, окунание младенца в купель, традиционное укутывание в крыжму и надевание крохотного серебряного крестика. Не было только привычного: не соединились шашки над головой крещеного младенца. Да не принесли каши отведать. А я ждал ее. Головой вертел. Не хватало законченности обряда. Бабкина каша особая: вроде простая – из варенного пшеничного зерна в горшке, но традиция сильная. С душой сварена и со смыслом. Отцу ребенка нужно было отведать кашу, сдобренную обильно горчицей, хреном, перцем и солью. Чтобы казак почувствовал всю тяжесть родов жены. Крестные родители ели ту же кашу, но смешанную с медом, чтобы жизнь крещеного ребенка сладкой была. Затем горшок, в котором варилась каша, разбивался, и осколки дарились всем гостям на память. После крестин, отмерив от души растерявшимся родителям полную горсть золотых монет, я хотел поскорее уйти и заняться делами привычными, но меня насильно отвели в дом с накрытыми столами. Покрутив головой под внушения старца Паисия о том, что мой скорый уход сильно обидит как родителей, так и родственников, а вместе с ними и весь болгарский народ, я повесил на свободный деревянный гвоздик теплушку – стеганый кафтанчик на полчетверти ниже пояса – и сел за стол. Папаху рядом с собой на скамейку положил. Сызмальства был приучен, что шапку на стол, где трапезничают, а перед тем молитвы читают, класть нельзя. Начали пить за здравие ребенка. И после очередной рюмки кто-то из гостей задал вопрос, который я понял наполовину, а остальное мне святой человек досказал. – Боятся они тебя. Смотришь ты сурово. Мира хотят. Я немного опешил. – Так мир у нас. Чего бояться? За вас воевали. Едины мы. Да и родня теперь я вам. Казаки никогда не отворачиваются от тех, кто протянул им руку. Если рука протянута с дружбой, казаки ее пожмут. Если то будет рука врага – отрубят. Так предки наши жили. Так и нам завещали. А мы чтим заветы и традиции. Старец покивал. – А если ребенок у вас рождается? – Радость это большая, как для родителей, так и для родственников. – Почему? Я пожал плечом – понятно же, что за вопрос? Может, подловить меня хотят, степенно ответил: – На родовом дереве появляется новая веточка – радость. В старину говорили: «Родился казак, воспитал его, значит, воспитал воина. Родилась казачка, воспитавши ее, ты воспитал нацию». Старик тихо переводил, не все понимали, и болгары молчали, внимательно слушая. Лица слишком серьезные. Я поднял рюмку, решив разрядить обстановку. – Давайте поднимем чарки за то, чтобы все, что будет плохого и сложного в жизни этого мальчика, не сломило бы его, а только сделало лучше – ведь страданиями возвышается душа человеческая. Тост понравился. Ожили немного болгары, выпили, закусили, тихо загалдели, испуг в глазах мужчин сменился уважением, а женские увлажнились восторгом. Нравился им казак очень, чувствовалось. Но спешить мне надо, а не отвечать взаимностью: други заждались. Старец, чувствуя мой порыв, придержал за рукав. – Не сейчас. Уважь людей. Благодарят они тебя за золото. Целое состояние подарил и людей сделал счастливыми. – Болгарский священник пожевал губами, осторожно спросил: – Не жалко? От души ли подарил? – Так разве в золоте ценность? – А в чем? Спроси любого здесь за столом, и они ответят тебе, что, имея золото, ты ни в чем нуждаться не будешь. – Неужто все так мыслят? – А ты разве нет? – неожиданно спросил подвыпивший болгар, уловив суть нашего тихого разговора. Я закрутил головой. Дышать захотелось. Свободы вольной. Уйти поскорее. Что я здесь делаю? И пахнет кисло, протухло все вокруг: и тела, и души людей. Как достучаться до них? Да и смогу ли я? Я наполнил рюмку молодым вином. Поиграл гранями, ловя свет. Вздохнул, начал неспешно: – Жил один старик, казак, на берегу Черного моря, и было ему уже лет сто. – Люди за столом притихли. – Как-то раз кто-то постучался к нему в дверь хаты. – Кто там? – спросил старик. – Кто? – прошептала молодая девушка напротив, что не сводила с меня глаз, как только сели за стол. Старец грозно зыркнул на нее. И смешинки в глазах болгарки погасли. – Это я, твое Богатство, открой мне, – ответили из-за двери. – Я уже был богат, но деньги давно ушли от меня. Нет, не открою я тебе дверь, даже не проси, – сказал старик. Болгары зашептались, осуждая чужой поступок из притчи. Преподобный старец опять грозно глянул. – И Богатство ушло, – продолжил я сказ, сосредоточиваясь на рюмке, ни на кого не глядя. – Прошло некоторое время, и опять раздался стук в дверь. Старик вновь спросил, кто его беспокоит. – Это я, твоя Любовь, открой мне, – ответили ему. – У меня уже была любовь, я был женат. Но моя жена давно умерла – зачем мне любовь? Нет, не впущу тебя. И Любовь ушла несолоно хлебавши. И в третий раз раздался стук в дверь. И снова старик подошел к двери, узнать, кому он понадобился. За дверью стояло Счастье и просилось в дом. – Что ж, – сказал старик, – и счастье у меня было. Но и оно прошло. Уходи, мне не нужно счастье. Счастье удалилось восвояси. Не успел старик отойти от двери, как вновь раздался стук. – Кто же снова беспокоит меня? – Это мы, твои друзья! Старик ответил: – Друзьям я всегда рад! Заходите. Он открыл дверь, и вместе с друзьями в его дом вошли и Любовь, и Богатство, и Счастье. Я замолчал. Молчали и болгары. Поняли ли они, в чем истинное богатство и в чем ценность золота? Сумел ли я передать своей историей цену дружбы? Да важен ли мне ваш ответ? Я опрокинул в себя рюмку с кислым вином и, пригладив усы, подмигнул девушке напротив, начал подниматься из-за стола. Засиделся. Други ждут. 15. Хандра – Заискался я вас, голубчик, заискался! – приветствовал меня рыжий доктор, поправляя свою неизменную красную феску. Большие коричневые крапинки потемнели – поди-ка, никак сердится? Я с удивлением уставился на него. А доктор глубоко затянулся, пытаясь спрятать скрытую досаду за папироской. – Да чего меня искать? Сам найдусь! – буркнул я, обивая о пороги крыльца мокрый снег с сапог. Налипли темные комки, тяжела стала подошва. – Так и поручик мне ваш сказал, да только не поверил я и умотал дежурного санитара. По всей территории заставил бегать! А он в возрасте. – Кажется, меня желали пристыдить – не уважаю чужих седин. Доктор пыхнул сигареткой и помахал мне окурком, выписывая в наступающем сумраке замысловатые зигзаги. – Так значит, санитар заискался, а не вы, – хмыкнул я. – А что с поста отпустили? Вдруг какому больному помощь нужна? – Да какие больные? – начал доктор и снова замахал сигареткой в воздухе, то над головой у себя, то у моего носа. Я уловил тонкий запах – благодать, но не сдамся и не закурю больше. – Почитай всех выписал сегодня. Свободны палаты. Заселяйся и живи. Хоть бы кто животом замучился – тоска, а не жизнь – и помучить некого. Вот вас ждем и идем тоску разгонять! Сегодня гульнем так гульнем. Гусары в этом толк понимают! Вы небось и праздников никаких не знаете, кроме святого Рождества? – Почему не знаю? Знаю. Святого Василя, например, – машинально ответил я, а потом вскрикнул, когда до меня дошло: – И поручика Суздалева? – Василя? – кивнул доктор, переспрашивая равнодушно и позевывая. Не зачесался только ленивым котом, но феску сдвинул на ухо. – У нас такие праздники каждое воскресение. Да со стрельбой непременно. С барышнями и прочими куролесами. И поручика Суздалева вашего тоже. Он что, особенный? Всех в строй. – Выписали? – не поверил я, вспоминая утренний припадок друга. Да куда его выписывать? И телом и духом слаб. Отлежался бы маленько. Поправился. Только доктор, видно, по-другому рассуждал. И сейчас уже зевал откровенно. – Так и до икоты недалеко! – спохватился он. – Да выписали, выписали, – ответил граф, выходя на крыльцо, потягиваясь, пытаясь скрыть нервную дрожь, то ли к холоду не привык, то ли от ледяной тоски на душе, – так кричите, господа, что мертвого разбудите. – И застыл на месте с перекошенным лицом, глядя, как доктор сигареткой забавляется. Глаза его заскользили за красным огоньком, и видел он танец огненный, погружаясь в него все больше, как в трясину какую. – Иван Матвеевич, – протяжно позвал я друга, пытаясь вернуть на крыльцо. Граф закрыл рот и с непониманием посмотрел на меня. Губы его мелко подрагивали. Тяжело он выходил из видения. Как такому жить дальше? А что если кошмары его дальше будут преследовать? Такая жизнь не сильно завидная. – Что? – спросил он за секунду севшим голосом. Я покосился на доктора, тот, поймав мой взгляд, беззаботно махнул рукой и выкинул сигаретку, безмолвно говоря: «Абсолютно здоров!» Ваня, проследив красный росчерк полета, тяжело вздохнул и прикрыл глаза с последней искрой, желая раствориться в темноте. – Да здоров я, Николай Иванович. Не переживай! – громким шепотом прошептал он и дернулся всем телом, то ли упасть готовый, то ли шагнуть за грань видений.