4. Подхорунжий Андрей Свырько по прозвищу Батька Швырь И была дорога… Через перевал к Новороссийску, где пешком, где на попутных фурах под сонные команды возничих «Цоб-цобе, бисова душа, чтоб тебя разорвало» и щелканье кнутов и батогов. Из Новороссийска на приказной фелюге до Крыма. Почти двое суток Билый с Сашком на бортах висели, нутро выплевывали под беззлобные шутки обеих команд, морской и сухопутной. Дальше морем с паломниками аж до Греции. То ли псалмы помогли, которые распевали паломники, или животы привыкли к качке, но все устроилось, и можно было спокойно пищу принимать. Встречи, знакомства, незнакомые блюда и растения, сшибки, раны, ароматные сеновалы, монастыри и древние храмы, харчевни и таверны. И вот мы здесь, перед турецким секретом на последнем перевале. Сейчас Батька Швырь лежал, отвязав веревки, там, куда успел отползти от края пропасти, хватая воздух, и никак не мог надышаться после почти часового подъема по почти вертикальной стенке. Хотя пожилого казака, по правде, подняли на веревках два здоровенных серба, ему оставалось только отталкиваться от скалы руками и ногами. Но эти усилия отобрали все силы. «Был бы железным, вся ржа обсыпалась бы от такого подъема», – думал он, рассматривая подранные на коленях шаровары. Микола понимал, что сейчас его не полностью поднявшийся отряд наиболее уязвим, только «плечи» могут прикрыть от внезапной атаки. После восхождения последних двух бойцов им нужно отдышаться и пробежать шагов сто по довольно крутому склону до густого кустарника. Там их взять будет уже непросто, ну а пока ждать и надеяться на лучшее. Выдержит ли старик такой бросок? Он опять нашел глазами Швыря, а мысленным взором как сейчас видел, как шел в предрассветной мути по родной станице на удары молота. Утро начиналось в кузне до рассвета. Не было больше мыслей о Сашко, надо было дальше собирать ватагу. Прислушался: часто и звонко застучал малый молот, видать, к концу работа подходит. Принюхался: белый дымок шел из трубы, видать, и горшок мяса с зеленью в печи томится. – Здорово ночевали, Батько Швырь, – поздоровался пластун. – Слава Богу. – Слышу, не спите, молотом балуетесь, дай, думаю, зайду. – Я и молодой не любил жизнь на сон тратить, а теперь покемарил час-другой – и как новый. А ты чего шастаешь? Думы о походе спать не дают? Микола хмыкнул. Вот и весь Батько. Вопрос задал, сам и ответил. Нечего и сказать. Швырь подцепил клещами железку на наковальне, сунул в ведерко. Запахло маслом, словно хозяйка на огонь сковородку поставила, масла подсолнечного налила, да и забыла за другой работой. Продолжил: – Имел беседу я с войсковым судьей, согласился крайний раз за море сходить. На вот, примерь, – он вытащил из ведра, обтер тряпкой и протянул заготовку ножа. Полоска шириной полтора пальца, только кончик чуть заострен. И ручки нет. Но черный металл с серыми волнами как врос в руку. Длинный черный палец. – Познакомься. Твой будет. Ладно ли? – У-у-у! – только и смог промычать сотник. Сам аж прослезился. Тайком слезу вытер, будто ранняя мушка в глаз попала. – Послезавтра будет готов. – Швырь забрал будущий пластунский нож и без замаха, неуловимым движением руки кинул в бревенчатую стену. Железо, воткнувшись, тоненько запело. – Центр вроде на месте, заострю, рукоятку склепаю, подправлю, чтоб сам летал. Каким порядком пойдем? – неожиданно перевел разговор о походе. – Думаю, батька, не зря вас просил сходить, кто ж более опыта и сноровки боевой имеет? И языки вы знаете. Вам и атаманить. – Негоже подхорунжему при сотнике атаманить, да и какой я охфицер, ни письма ни счета не разумею, за заслуги возвели в достоинство. Советом помогу, но по нраву мне, что ради дела ты за атаманство не держишься. Каким порядком «крест» видишь? – Думаю, по обстановке будем менять, но основа такая: «плечи» – Молибога с Гулым. В голове сам пойду, вы – «сердце», Довгий – «низ». Гамаюн с вами, готовый усилить любую сторону, и подменяет меня каждые три версты. – Вроде ладно. Когда идем? – Седьмицы все дела здесь закончить, думаю, хватит. Вот и весь разговор. Не думал сотник, что так коротко выйдет. В станице к Швырю нужно было на кривой козе подъезжать. А тут и говорить не пришлось. Сколько времени прошло? Микола Билый вздохнул. Время стерлось. Не было дня, ночи. Исчез отдых. Не стало границ. Память творит чудеса, картинки годичной давности иногда всплывают с невозможной четкостью, пугая сотника – неужели все это было, и только привычно-ободранный вид сотоварищей убеждал в реальности происходящего. Что мы здесь делаем? Кому мы здесь нужны?! Что за глупая задумка. Горстка пластунов может изменить судьбу целого края?! Целой страны или, скорее всего, нескольких стран. Много народов, разные религии. Только русский царь с вековым опытом управления разными племенами сможет примирить десяток разных разобщенных ветвей одного народа. Родная Кубань, Сибирь, Кавказ этому подтверждение. Далековато от России, конечно, и две враждебные империи на флангах, если бы мне предложили эти земли, я бы не взял. Полгода назад все казалось простым и легким. Станица. Ватага. Наказ отца. Словно как сон прошлогодний – остался в дымке, не растаяв до конца. * * * Сейчас Швырь лежал под кустом лавра в десяти шагах от края пропасти, хватал воздух и никак не мог надышаться. Кровь стучала в ушах кузнечными молотами, и сигнал тревоги казак не слышал. Среагировал только на сжатый кулак, поднятый «головой», инстинктивно выполняя команду «Замри, чужие». Прислонил голову к прикладу, такому же потемневшему и затертому от времени, как и кожа. Проморгал пот, заливавший глаза. Прикрыл глаза. Веки мелко подрагивали. Виделась горница чистая. Скамейки, выскобленные добела. По углам образа в рушниках цветастых. На столе самовар латунный, начищенный до зеркального блеска. В его отражении искаженные лики старых казаков: войсковой судья и он – батька для всех походных. Сидят после бани распаренные. Горячий чай душист. Пахнет травами. Парит так от кружки, что пот льется по лбу. Спокойно-то как. Молчат. Все сказано. Теперь ему думать. Эх, годков бы сбавить… Вернуть молодость, задышать жизнью. Если б не обращение по давно забытому имени, не согласился бы Швырь. Не то чтобы годы, просто запал пропал. Не видел он больше интереса в походах, отвоевался, наползался и настрелялся за двоих. Хотя недавний подъем в горы о годах не только напомнил, а ясно дал понять: «Все, крайний поход». Пот струйками стекал по лицу, и вспомнил казак детство. Так же, как пот, текли по лицу слезы, когда увидел, как соседи выносили из кузни отца с завязанной какой-то тряпкой головой. Молодой здоровый кузнец, никогда ничем не болевший, вдруг упал головой в горн на раскаленные угли. Мать, обеспокоенная отсутствием привычных звуков из кузни, зашла и заголосила страшным голосом. Старшая сестренка побежала по соседям. Вспомнил, как тетка Дарья схватила его, накрыв голову мальчонки платком, бегом потащила его, пятилетнего, в свою хату – он помнил очень хорошо, а вот как через месяц хоронили маму, почти не помнил. Всплыла в памяти картина: посыльный казак несет его на руках в атаманский курень, скользя по раскисшей и скользкой, как масло, земле. Станичный атаман с батюшкой в черной рясе чего-то объясняли ему про кузню и землю, дядька Кириченко молча сидит на лавке, трубочкой попыхивает. Станичный писарь, выпачкав сажей с печной заслонки ему большой пальчик, приложил к исписанному бумажному листу. Много позднее дядька Кириченко, взявший их с сестрой в свою семью, объяснил, что подписал он документ на владение кузни и земляного клина. Покойный кузнец был пришлым, прав на землю не имел, а вот Андрей, родившийся здесь, в станице Бриньковской, считался полноценным казаком, и при рождении ему был нарезан земляной пай. Отец до совершеннолетия распорядился его землей, сдавая ее в аренду войску. Теперь до совершеннолетия Андрея Свырько эта земля переходила во временное пользование Остапу Кириченко, как и доход от кузни, самостоятельно построенной отцом мальчишки. Сестра через несколько лет вышла замуж и уехала к мужу в далекую предгорную станицу. Все мужчины в семье Кириченко были пластунами или готовились ими стать. Хлопчик, как все, с детства учился стрелять, рубил саблей воду, гонял верхом без седла, с одним недоуздком, в ночное и соседние станицы с мелкими поручениями. С десяти лет взрослые брали «держать линию» от черкесов. В двенадцать ему пробили уши и повесили серьги, что означало в правом – «последний в роду», в левом – «единственный сын в семье». Тринадцатилетним участвовал в ответном набеге в чеченские горы. Угнанный табун отбили и еще прихватили для укорота, но нохчи собрали серьезные силы для преследования, тогда казаки решили рассыпаться. Пластуны оставляли по три – пять человек для залог-засад на пути злых и умелых черкесов. Табун тоже раздробили, и мальчонка повел десяток лошадей горными тропками, зная только направление к своим. Через неделю пригнал свой табун к месту сбора. Еще две недели ждали всех, кто смог выйти. Возвращали владельцам угнанных лошадей, делили добычу. С тех почти ветхозаветных пор участвовал во всех больших сшибках и походах. По шрамам на его теле можно было писать историю Кубанского войска. Наслушавшись рассказов и баек о казаках Запорожского войска при вступлении в совершеннолетие, отписал войску свой надел и кузню. Семью не заводил, своего дома не имел. По полгода жил в одиночку в плавнях. Бил кинжалом диких свиней, ловил нутрий и ондатр, икряных осетров, и с того дохода жил. На зиму перебирался в станицу, ночевал в кузне, а в особо морозные ночи в любой хате. За его рассказы длинными зимними вечерами под злой вой завирухи ему открывались как курени простых казаков и вдов, так и атаманские хаты. Была у Швыря одна, как тогда в станицах говорили, придурь. Любил он кузни, с любым ковалем в два счета, какой бы тот ни был нации, общий язык находил. Покойный отец успел приучить к огню и железу, а первые пять гвоздей для подков, самостоятельно сработанных, запомнил на всю жизнь. Возле горна и наковальни умел делать все, хотя сам ковал только ножи и кинжалы. Штучно ковал, не на продажу. Работал он нож только в одиночку и только со значением. Брехали, что в персидском походе под городом Дамаск тамошний кузнец открыл ему тайну ковки не тупящихся клинков. Дал тогда уже Швырь страшную клятву на лезвии, что ни одна живая душа не увидит, не узнает этого секрета. Ножи его были темные, ночью блеска не давали, точить их было не нужно, не тупились. Шкуру звериную снять – так запросто, а попадешь на «веселуху», так и против черкесской сабли выйти не страшно. В станице у четверых были его ножи. У войскового судьи Билого, у батьки Грица и его брата Георгия, хозяин четвертого недавно умер от старых ран. Гордились казаки таким оружием, почитали за честь. Специально хвастаться никто не любил, но если пускали в дело, обязательно уточняли: «Швыревым карбижом достал. Дывись, ни единой царапки на осталось». Нож извлекался и демонстрировался всем желающим, однако только из рук хозяина. Так ценность ножей понималась лучше. Молодые и зрелые станичники вздыхали, мечтали, но подступиться к кузнецу не могли – не делал старик на заказ оружия, и все тут. К ценностям же тяги никакой не имел, ибо равнодушие испытывал. Когда приходил кузнец – хозяин кузни, Швырь не умничал, работал подмастерьем, если кузнец не спрашивал, с советами не лез, заказы не брал, как и платы от коваля. Еда и лавка возле горна, ну и возможность ночью постучать. Славно, что Батька решил в свой крайний поход именно с Билым сходить. В каждом селе, где есть кузня, коваль становился другом пластунов, а дружба с кузнецом снимала все бытовые вопросы с селянами. Были ли у казаков деньги или нет, голод им не грозил, и соломенный тюфяк под крышей тоже находился. Сербия. Лагерь русских волонтеров. Поперед пластуны в Греции османов били, теперь Сербия. Хотя границы очень условные. Завоевав эти земли, когда в России еще царь Горох был, османы нарезали захваченные земли на санджаки и пашалыки, как им удобно было. Греция, выгнав турок, пока согласилась признать границу по турецким картам. На соседних территориях вообще все запутано. Италийские князья еще сами не определились, где свое, где чужое. Австрияки готовы хоть все Балканы проглотить. В редких болгарских селах местные говорят, что до Порты здесь было Болгарское царство. Может, поэтому война идет лениво, неспешно. Русских волонтеров здесь было гораздо больше, чем в Греции. По слухам, формировалась Тимочко-Моревецкая армия. Командующим сербы пригласили русского генерала Черняева. Добравшись туда, нашли неуправляемый лагерь примерно из двух тысяч русских добровольцев, в основном – отставных военных. Генерал из России пока не прибыл. У сербов военных такого ранга не было. Кто-то, плюнув на воинских начальников, уходил в сербские отряды. Вот герой Туркестана полковник Раевский, набрав не пойми кого, вел с переменным успехом боевые действия. Однако языковые различия и привычка к дисциплине, армейскому ранжиру, для большинства русских вставали непреодолимым барьером. Кубанская балачка во многом совпадала с сербским языком, сословных различий казаки не признавали. Походили по лагерю, послушали, определились. Тут ждать нечего и некого. Некоторые толковые офицеры, повоевавшие в горах Кавказа и Туркестана, пытались организовать обучение сербов, но чему могли обучить бывшие поручики и капитаны? Ходить строем в штыковую да строиться в каре для отражения кавалерийских атак. Для горной страны эти умения далеко не первостепенные. Да и учиться отважные наследники Александра Македонского не хотели. В Греции каждый из пластунов набирал свою команду, учил всяким пластунским премудростям, потом со своей командой давал туркам жару. То есть сразу шесть ватаг выходили «зипуна добывать». Здесь же приходилось, брать три – пять человек в свой отряд, или, как здесь называют, чет. Натаскивать их по ходу жизни. Горячность и ненависть к османам приводили к срывам и ненужным потерям. Попросили коменданта лагеря, как же без него, присылать добровольцев только из охотников. Стало лучше получаться. Охотник – это почти полпластуна. Он умеет неслышно занимать удобную позицию, читает следы, с любовью относится к оружию. Через некоторое время эти ребята набирали свои команды и успешно пускали басурманам красную юшку. До пластунов им было, конечно, далеко, но делать засады и малыми силами беспокоить большие отряды они научились. Слухи о налетах чета Билого (это и по-сербски Белый отряд) позволяли нам отбирать самых лучших. Иногда комендант приводил сербов и приказным тоном требовал взять их к себе для обучения. При этом он подмигивал, мол, не в службу, а в дружбу. Микола понимал, что комендант не может отказывать нескольким зажиточным крестьянам, привозившим бесплатные продукты. Казаки хоть не питались с общего кошта, а частенько подкидывали на кухню добытые у османов припасы, но ссориться с лагерным начальством не хотели. Бестолковых быстро передавали в другие четы. А вот двоих из тройки недавно приведенных комендантом взяли в горный поход, и пока не пожалели. Одного, Гроразда, привел Вук Сречко, мол, пастух бывал в тех краях. Последние дни вокруг отряда начали происходить странные, непонятные для казаков происшествия. Однажды Сашко увел новичков в горы, стрелять на пределах дальности, учиться позиции выбирать. Пути отхода загодя намечать. После вечерней трапезы Сашко как бы ненароком оказался рядом с сотником и, подбрасывая в костер хворост, не глядя, сказал: – Из новых ко мне в обучение трое досталось. Из охотника толк будет: сегодня заменил ему кремневое ружье на винтовку – к вечеру стал показывать результат. – Не юли, Сашко, – попросил Микола, вертя в руках холодную трубку – отчаянно хотелось закурить, но отучался. – Что хочешь сказать? Грицко и Швырь, внимательно наблюдавшие за сотником со своих войлочных попон, тихонько толкали друг друга локтями: – Дывись, невтерпеж. Сейчас закурит. – Да ни. – А я тебе говорю – закурит. Спорим? Сотник, услышав, свел брови, хмурясь, гася улыбку в пшеничных усах, и медленно спрятал трубку в карман, так и не достав кисет с душистым македонским табаком. Выбросить – да жалко. Хорошая трубка, резная. Такую и подарить можно за поступок. – Да дядька Микола, и в мыслях у меня такого не было. Хотел все по порядку и основательно рассказать. – Дождавшись благодушного кивка, Сашко продолжил: – Два других селянина – здоровый дядька и племянник его, щупленький такой, шустрый. Чернобровенький, все глазами стреляет по сторонам. Но не переляканный. Все ему интересно. Сотник вздохнул. – Я тебя понимаю. Однако и ты пойми – не все сербы охотники, пришли селяне – будем учить их. Я думаю, совсем бестолковых к нам не пришлют. – Какие бестолковые? Стреляют лучше, чем охотник. И с винтовкой знакомы, хоть и скрывают. – Скрывают? Странно. От людей, с детства привыкших к оружию, чужие навыки трудно утаить – все подмечается сразу и очень быстро. – То не вся странность, – на этот раз вздохнул Сашко и поник взором. Словно застеснялся чего-то. Грицко не выдержал со своего места и кашлянул, призывая не затягивать паузу. Швырь также погрозил хворостиной, шепотом обещая отлупить. – Увидел чего? – спросил Микола, внутренне напрягаясь, но внешне никак не показывая беспокойства. – Увидел, – нехотя отозвался Сашко и снова зажурился. Грицко хлопнул себя по бедру, а Швырь угрюмо сломал хворостину в руках. Кажется, сухой треск привел в чувства молодого казака. – Не знаю, с чего и начать… – Да начинай уж с чего-нибудь! – подсказал сотник, сердясь. Иногда Сашко мог вывести из себя кого угодно. – Я девок умею чувствовать! – радостно сообщил Сашко. Трое казаков переглянулись. Грицко медленно опустил голову к седлу, сдвигая папаху, собираясь поспать. Начиналось представление. Батька Швырь сразу оживился: – Я тебе и не такое могу рассказать. Я их не только чувствую, я их… – Погодь, – остановил его Микола. – Сашко, тебя что-то тревожит? – Да. Чутье у меня на девок. Никогда не ошибаюсь. Даже различаю по запаху. Показался мне странным племянник. Не утерпел, перед ужином позвал к ручейку, да и прижал хлопчика. – Ты прижал хлопчика? – округлил глаза Швырь. – Ага. Только парубок девкой оказался. А целуется-то как! Голова кругом!