– Бей меня, дядька Микола. Бей! Любил я ее очень! Как мне жить теперь? – Да вся беда через твою любовь, – сунул ему за пояс нагайку. Разве сейчас слеза твоя поможет?! Всех баб любишь?! Кто такими словами разбрасывается?! Кто живет так? Бык при стаде! Сотник сплюнул, развернулся и зашагал по тропинке к лагерю. Грицко церемониться не стал. Стукнул в зубы. Потом помог подняться из пыли. Сашко подобрал папаху. Зашмыгал носом, сплевывая красную юшку. – Пошли. – Грицко, я же ни-ни теперь. Вот тебе крест. За Беляной смотреть буду, как наказывали. Я ее любить теперь стану. Одну ее. Вот тебе крест. Домой невестой повезу. Кончится все – и повезу. – Ну, дура, – Гриц растянул «дура» на два шага и отвесил полновесный подзатыльник. – Раньше смотреть надо было, – процедил Грицко. – Теперь поздно. – Что поздно? – спросил, поднимая слетевшую папаху, Сашко. – Ушла твоя Беляна. – Как ушла? – Сашко остановился. Конь сзади ткнулся в его плечо. – Куда? – растеряно протянул он. – Не может быть! Шуткуете надо мной, тоже мне други! – «Други», – передразнил сотник. – Так и ушла. В горы, может, к хозяевам своим, – пробормотал Грицко, сдвинул папаху на глаза и поспешил за сотником. – Может, и ее уже нет на этом свете. – Мать проведать она пошла перед походом, ну и попрощаться. Григорий резко развернулся. – Ты знал, что уйдет, и не доложил?! – Он длинно выругался, попросил у Бога прощения, перекрестился. – Ты не дура, не придурок убогий, ты… Слова такого для тебя еще не придумали, но с хреном! – Вернется она, к обеду, ей-богу, вернется! Молибога резко развернулся, схватил за черкеску, приподнял так, что Сашку пришлось опираться только на носочки. – Ты Бога благодари, что пережил эту ночь. – Побежал догонять атамана. – Почему? – тянул Сашко. – За что Бога… Неужто… Да она бы не посмела! Она же любит меня! Слушал его только верный конь, и то фыркал, прял ушами и отворачивался. – Да брешут они, – простонал ему молодой казак. – Брешут! Грицко догнал сотника и с ходу начал, рубя слова: – Микола, рано мы наблюдение с схрона сняли, похоже, дошло оно до кого следовало. – Да понятно, что дошло! О другом голова болит! – Ну?! – выдохнул Гриц. – Меня больше сейчас сломанный зубец волнует. Кто? – Может, Сашко к Фиалке сбежал и жизнь свою сберег? – Да кому этот перец мешает?! Любая юбка им вертеть может как захочет. Не защищай! – Гамаюн? – Точно. Эта цель поважнее будет. 8. Вахмистр Степан Гамаюн Ближнее сербское село Чудны дела твои, Господи. Добрались мы сюда, в чужие горы, как будто в своих краях забот мало. Пришли крестьян местных пластунскому навыку обучать, а оказалось – самим обучаться приходится. Если наши ружья, заряжаемые с дула, за счет хорошей точности и большой дальности использовать можно, то два десятка новых моделей револьверов списали наши пистоли в историю. А значит, и сшибки проводить нужно совсем по-другому. Здесь все более или менее уважаемые воины носили по два револьвера и винтовку с саблей, что давало им возможность сначала выпустить двенадцать-тринадцать пуль, прежде чем взяться за холодное оружие. Если стреляют пятеро с разных точек, до шашки дело может и не дойти. Сначала нужно было подобрать одну систему револьверов для всех. Потом научиться стрелять одновременно с двух рук. Выбрали смит-вессоны. Говорят, и в имперских войсках у офицеров уже появились. А значит, скоро на поток станут, и с боеприпасами вообще проблем не будет. Сотник на выдумки богат. Все просчитывает и видит наперед. Третьим этапом Билый стал нас муштровать, заставлял стрелять с такой очередностью, чтоб одни еще стреляли, а товарищи в это время перезаряжались. Казалось бы, чего проще, однако для этого нужно быстро выбросить стреляные гильзы, достать патроны – и это в безопасном положении, чтоб тебя самого не подстрелили. Мы – хлопцы тертые со всех сторон, но чтоб быстро стрелять из этих револьверов, нужно сильный большой палец иметь, чтоб после каждого выстрела взвести тугой курок, вот все какое время есть развиваем до судорог эти пальцы. Билый – молодец, голова, хоть и молод сотник, но развит не по годам! Залоги продумывает так, что после пальбы нам только дуван собрать остается, ну и с ранеными разобраться, кого спытать или в полон, ну а кому помочь быстро к их богу добраться. Война идет здесь, как у нас дома. Маневр, засада, сшибка, разбежались. Жестокость и для нас удивительная, а ожесточенности воинской, настойчивости, – нет. Как будто ждут и те и другие чего-то. Ладно русские добровольцы ждут русского генерала, а турки чего ожидают? Недели две тому крупное соединение, при пушках разбило и рассеяло большой отряд Раевского. Могли бы и на лагерь двинуться – нет, остановились, табором стали, ну мы пушечки их вместе с огневым припасом – того… Лишили мы их артиллерии вместе с большинством обслуги. Османы ушли, а нам опять ученье. Ночи теплые, хоть сделали несколько шалашей-холобуд на случай дождя, спим под открытым небом. Очень воздух здесь хорош. Фрукты всякие ранее не ведомые, только тоска накрывает по ночам. По дружине своей, детишкам четверым. Тоска смертная. Апельсины сочные, как картошку, ем, не чувствуя вкуса. Не радуют ни разносолы заморские, ни вина их фруктовые. Давно, лет двадцать, еще не женат был, стали меня лихим казаком считать и любителем бражничать. Что говорить, люблю я вкус резкий, чтоб горло обжигало, и костер, в животе разгорающийся, и легкость, от земли отрывающую, а вот опьянение, разума лишающее, не люблю. Когда Маричка мне первенца подарила, вообще интерес к горилке пропал, чего я только ни выдумывал, чтоб станичники не заметили перемен. Не так трудно оказалось. Непьющим казакам разговоров хватает, а любители после третьей чарки за собой-то следить перестают. Вот и слыл я лихим рубакой и записным выпивохой. Билый-старший на какой-то гулянке меня сразу раскусил и на разговор по душам вытащил. Ему одному признался. Он мне тогда рубль серебряный на гостинцы деткам дал, самому, мол, не с руки, и потом из Катеринодара часто подарки моим мальцам привозил. Счастье-то какое смотреть, как детишки радуются. Я тут случайно с сербом познакомился. Возле местного шинка у него дом. Сад огромный. Вот через сад я как-то путь решил срезать, да и познакомились с Небойшей. Вдовец с двумя детьми. Так я к его деткам привязался, что все свободное время в этом доме пропадал. С детьми возился, игрушек настрогал. По хозяйству Небойше помогал, иногда учил детей казацкую еду готовить, играм нехитрым научил. Перед уходом обязательно стаканчик ракии, мол, в шинке сидел. Не хотел, чтоб про мою слабость языками чесали. Вон Батько Швырь всю жизнь в походах, ни семьи, ни детей, один, как сокол в небе. Сашко? Ну, у этого наоборот, только бабы на уме. Снесут башку когда-нибудь из-за этого племени. Нас бы всех не втравил в какую-нибудь историю. Нигде мужики не любят, когда с их женщинами тындыры-мындыры крутят. А он, как пес, без разбору на любую сучку кидается. Влипнет – никакие подвиги не спасут. Григорий Молибога – он при атамане. Справный казак. Только в палатки русских офицеров одного Билого отпускает, и то старается быть поблизости, из виду не терять. Правильно. Семьи их издавна связаны, кровью пролитой склеены. Пришел черед детей новые истории казачьего братства писать. Хотя что за интерес у сотника к русским офицерам – совсем не понятно, и говорят, Молибога сказывал, они на непонятных языках. О чем? Сербы эти непонятные. Сперва двоих из лагеря прислали, мол, охотники. Может, и охотники, только от крови человечьей даже не морщатся и с револьверами управляются – дай бог каждому. До чего они охотники, знать бы. Потом Сречко привел дядю с племянником-подростком. Хлопчик, который племянник, то пропадает, то опять объявляется. Кто-то у него из родни, мол, болеет. Так ты определись, с нами ты или с родней. Нет, не по-нашенски тут воюют. Опять же кошт у каждого свой. Утром еду готовить – одного нема. Появляется: «Я в село есть ходил, молочка с сыром захотелось». Другой: «Вечерять в шинок пойду. Мяса на сковородке захотелось». Какой вопрос, вон сковородка, добудь мясца и товарищей угости. Да и сам Вук Сречко – тот еще жук. Улыбается, по плечам хлопает, а сам глазищами так под бешметом и рыскает. Повел как-то меня в шинок, гляжу, а он все мои фокусы, чтоб не напиться, вытворяет, да еще как! Тут у них тяжелее вид сделать, каждому в стеклянной посудине с длинным горлышком наливают примерно по полчарки нашей. По глотку и пьют оттуда. Я сперва тоже, как он, только губы мочил да головой тряс, мол, ух какая водка забористая. Видя его интерес, нарочно выпил пару этих стеклянных чарочек, притворился сильно опьяневшим, он тут шуточки свои оставил и про Билого выпытывать начал. Как, где, что, чего. Ну я ему что еще в Греции было сговорено рассказал и вроде засыпать начал. Тут он меня и покинул, мол, отдыхай казаче, а в лагере нашем до утра не появлялся. Утром спросил, куда он делся. У вдовы такой-то ночевал. Не прочуял, что Сашко всех вдов тут знает. Давно та вдова с нашим волонтером живет. Опять соврал. Зачем? Одни вопросы. Вчера отпросился, целый день у Небойши провел. С ребятишками играл, как будто дома побывал. Крутишь ребятенка, тискаешь, смех его запоминаешь, а от него пахнет, как от всех детей на земле, и сердце готово на сотни кусочков рассыпаться, и, главное, не поймешь отчего, то ли от тоски по своим, то ли от радости за этих. После обеда затеялись с Небойшей коника-качалку мастерить. Пилили, стругали, тесали. Сегодня, наверное, собрал. Сбегаю посмотрю, что завтра будет – только Богу ведомо, наше дело военное, пока тихо, сбегаю. Туда и назад. Только посмотрю, ну и послушаю, как детвора радовалась. Отполз от своих, чтоб не тревожить и глупым враньем дружбу казацкую не оскорблять, согнувшись в три погибели добежал до тени деревьев. Луна полная прямо над головой. Каждую травинку видно, да и не ночь еще, так, сумерки. Направление держал чуть правее шинка. Вон и хата темнеет. Что-то беспокойно вдруг стало, сбавь-ка ход, казаче. С этого направления всегда огонек лампадки масляной под иконами виден был. Как на маяк по ночам на него шел. Почему сейчас не горит. Опять вопрос. Что за поход такой. Роса еще не выпала, следов не рассмотреть. Осторожно пошел вдоль стены, царапнул стекло, как условлено было с Небойшей. Если дети спят, он на улицу должен выйти. Подождал, послушал. Тишина, только вроде табаком пахнуло. Может, из шинка? Что-то хозяин не выходит. Еще пара шагов к двери. На крыше солома зашуршала, и тут же тень закрыла луну. Если на тебя прыгают сверху – сопротивляться глупо. Летящее тело набирает скорость, а значит, и силу, противостоять которой мало кто сможет, а значит, и я не буду. Как только головы, плеч коснулось что-то чужое, согнул ноги, заваливаясь на спину. Нападающий, ожидая упасть мне на плечи, пролетел до земли, чем-то хрустнул, застонал. В этот стон я отправил удар ногой через себя. Вроде попал, перекатился на живот, одновременно сгибая в колене ногу, второй ногой не теряя времени зарядил в голову человеку, пытавшемуся встать на четвереньки. Глядите, люди, упал, и гопака не пришлось танцуваты. Снаружи движения нет. В хате тихо. Ничего, сейчас заглянем. Поднял нападавшего за ворот и поясной ремень, не опасаясь шума, открыл дверь, втолкнул тело внутрь, шагая за ним следом. Пластунским ножом темному силуэту чуть выше плеч слева направо, рука поднимается выше, и теперь темной фигуре слева от дверей с шагом и хрустом в грудину. Оттолкнуть, чтоб легче нож вытащить. Присел возле первого, нащупал волосы, провел ножом по горлу, чтоб неожиданностей не было. На лавке связанный Небойша. Подожди, друг. Обошел хату снаружи, сделал еще кружок шагах в двадцати. В саду нашел три привязанные лошади. О, це гарно. Не зря хлопотал. И гости все в одном месте. Вернулся в хату, зажег огонь, развязал пострадавшего товарища со свежей гулей на лбу. Развязали перепуганных детишек, обыскали, раздели и вытащили гостей наружу. Погрузили на лошадей, вывезли до оврага, там и бросили. Вдруг как молнией: а как браты? И сразу неспокойно захлестнуло – не могу больше ни о чем думать. Заторопился сразу, стараясь сердце успокоить. – Ты, Небойша, не бойся сам, ребятишек успокой. Потники у лошадей влажные, издалека ребята приехали, значит, обратно ждут их к утру. Прояснить, что случилось, человек только завтра к вечеру приедет. Еще сутки на доклад и принятие решения. Твое дело сторона, но если есть где с детьми неделю пожить, лучше погостить, чтоб детей еще раз не напугали, а я к своим побегу, что-то тревожно мне. – Лошадь возьми. – Да ну, переполошу кого не надо, на вопросы потом отвечай. Мне так сподручнее, – улыбаюсь, а у самого кошки на душе скребутся – быстрее назад. На нашей поляне все было спокойно. Швырь посвистывал, Сашко причмокивал, Гриц почуял и сам проснулся, остальных тихонько растолкали, легли головами друг к другу, я рассказал, что произошло. – У двоих нательные крестики православные, у третьего папский, – добавил, вздохнув, стараясь не упустить важную деталь. – Хорват? И здесь хорват, не одна ли это команда? – напрягся Микола. – Где еще? – удивился и не смог скрыть. – Вдове тут одной глаза хорватским манером выкололи, – пояснил сотник. – Бес его знает. Кроме оружия и патронов, никаких вещей нет, сброя справная, револьверы и ножи. – Кому же мы так интересны, – протянул батька Швырь. – Скоро узнаем, – хмуро сказал Билый, и Гриц кивнул, соглашаясь, а потом спросил: – Ты лучше скажи, что делать. – Уходить нужно. – Это батька Швырь опасность почуял, ему теперь всех спасти и вывести живыми, беспокоится. – Может, этого только и ждут, – буркнул Микола. – Ты, Степан, кое-чего не знаешь, вчера еще один засланец нарисовался, и похоже, он, вернее, она не одна, – в сердцах воскликнул батька Швырь. Гриц стеганул хворостиной Сашко и состроил злую гримасу. Молодой казак сразу зажурился, виновато голову повесив.