– Кто такая «швыдка Настя»? – Ну, это когда быстро, – Гамаюн жестами показал, откуда быстро. – «Понос» по-русски называется. Сербы перебросились парой фраз и засмеялись в кулаки, повторяя себе под нос, чтоб запомнить, «швыдка настя», «швыдка настя». Они стояли в высокой траве, мялись. Один разглядывал улов, другой спросить хотел, да не решался. Швырь изогнул бровь. Здоровенный мужик снял шапку. – Дозвольте? – Не топчись уже! А то голова кружится! Чего хотел? – А правда, что в России казаки все герои? Старик крякнул. Потрогал мясистый нос. Поглядел пронзительно на сурового Сашка, тот ожесточенно вспарывал рыбинам брюхо, полоскал в воде и кидал на берег, сказал: – Правда. Но не все в ратном деле. Некоторые – герои-любовники. – Чего это? – набычился Сашко. – При французском дворе такие были, – пожал плечом Швырь. – Из гвардии тамошней. Мне бабка одна рассказывала. Сербы, опять прыснули в кулаки. – Я не француз. Я – казак. – И дальше себе под нос: – У дядьки Миколы попрошу самое опасное задание, посмотрим, кто из нас француз. – Красивей умирать в поле, чем в бабьем подоле, – согласился Батька Швырь и улыбнулся. Сотник Билый на задание не поскупился: велел под конец вылазки пристань взорвать, что со стороны береговой казармы. 20. Водяной шайтан Ночью, пока перебирались к форту, Сашко все боялся порох подмочить или пулю в мешок поймать, но плыли тихо, без всплесков. Батько управлялся с шестом, выдав сотоварищам по соломинке, велел надувать лягушек. Глянув на Михайло сурово прошептал: – Нехрен морщиться, просто вставляешь соломинку, дуешь, вынимаешь, берешь следующую жабу. Главное, у соломинки концы не перепутай, а потом вместе посмеемся. Никого не потревожив, выгрузили корзину. Выбрались на берег, оставив Сашка удерживать лодку. Ночь наполнилась кваканьем. Одна тень с пустой корзиной метнулась к лодке, другая возилась у одной бойницы, потом у другой. Два удара кресала, уже у лодки. Шипящий, брызгающий во все стороны огонек стал медленно приближаться к каменным стенам. – Посунься, – Батько по-молодецки бесшумно спрыгнул в лодку. – Туда, – показал на густую часть камышей. – Быстрее, у пристани басурманский пост. Хорошо, что костер запалили. Ничего вокруг не видят. Сердце учащенно билось. В ночи это казалось набатом. Швырь махнул рукой: – Сюда. Врезались в камыши. – Еще нажми. Хорош. Ждать здесь. – Он соскользнул по грудь в воду. – Порох давай. – А запалы? – Здесь. – Батька коснулся папахи. – С богом! Через мгновенье растворился в темной чаще камыша. Еще через мгновенье, кроме шелеста камыша под ветром, ничего нельзя было услышать. Сашка потряхивало, не от страха – от возбуждения. Ничего поделать с собой не мог – нервы выкручивали тело так, что руки от возбуждения дрожали. Враг рядом, а он здесь. Сил столько прибавилось, что хотелось взлететь над речными зарослями, а дальше будь что будет. Михайло, словно чувствуя что-то, за руку придержал, пальцем потыкал вниз. Мол, ждать приказано. «Нужно было мне идти, – думалось ему, – он же старый», – но в тот же момент одумался, вспомнив, что равным на ножах мог против Швыря выйти только Гриц, а с пороховыми делами вообще, может, только Билый. Вдруг Сашко понял, что в своем первом походе он был только обузой, не в сшибках, а именно в походе. Действительно, как ребенок, как барчук капризный. Нужно доказать. Он пластун. Родовой. Ах, как поступок нужен. Совсем ватажники его не уважают, и сербы тоже посмеиваются. Словно что-то почувствовав, в спину прохрипел сдавленный голос Михайло: – Дождись Швыря. Слышишь? – Да слышу я, понял. Вдруг скинул черкеску, рубаху. Прижал палец к губам – молчи, мол. – Подстрахую. Скользнул за борт. Выбрался на чистую воду. Поплыл по течению вдоль камыша. Увидел огонек костра, осторожно стал пробираться к берегу. Беззвучно пробираясь сквозь камыш, наблюдал за пристанью. Небольшие волны с характерным хлюпаньем разбивались о сваи. У костерка двое караульных. Греются. Варят в котелке кашу. Говор тихий. Настороженный. Обсуждают дела свои служивые. Потянуло гарью со стороны острова. Сотник приказал зажечь камышовые маты, которыми османы ночью закрывали бойницы. Сашко насторожился, сломал полую камышинку, зажал в зубах, глубже уходя в воду. Запалил маты Швырь так, чтобы загорелись одновременно на всех шести бойницах. Сейчас начнется потеха. Только караульные на берегу не реагировали, увлеченные разговором, а из-за костра своего не видели ничего. Сашко держался так, что только глаза были над водой. Поднырнул под пучок гнилой тины, листьев камыша и еще чего-то гнилого, вонючего. Этот маневр наклонил дыхательную камышинку, и казак хлебнул водицы. Без паники, поднял лицо, выплюнув воду, потихоньку продул камышинку и опять погрузился по глаза. Все он проделал без звука, но сердце чуть не оборвалось. Теперь он начал сомневаться, правильно ли он поступил. Лягушачий концерт слышно было даже под водой, а эти горе-часовые не чухаются. Сашко забеспокоился: «Надо делать что-то! Время теряется». Сейчас на острове начнется. Турки у костра замолчали. Заозирались. Старший караульный за ремень винтовки взялся. Решился сделать шаг к воде, всматриваясь в камыши. Другой солдат вытянулся в сторону горящих амбразур, не понимая очевидного злодейства, залепетал что-то тревожно. И тогда казачок, не помня себя, решился на безрассудство и резко поплыл к берегу. Турки вскинули винтовки, привлеченные всплесками. Загорланили тревожно, готовые открыть огонь. Один из солдат потянул горящую головню с огнем, и открылась им картина невиданная: по пояс в воде стоял белесый водяной, изгибаясь под ему слышимую музыку, из головы его росли водоросли, он призывно манил и громко шептал слова сладкие: – Машалла! Машалла! – Воздавая славу Аллаху, обещал, что все будет очень хорошо, твердил не переставая: – Чок гюзель, чок гюзель. – Машалла, – шептал неземной голос. – Машалла! Винтовка у напарника предательски дрогнула, готовая выпасть из рук. Безумные глаза с расширенными от гашиша зрачками смотрели с ужасом, не желая воспринимать действительность ночи. Ахмед предостерегающе крикнул, глядя сурово на товарища, повелевая взять себя в руки. Махнул факелом, освещая цель. Щегольские усы ниточкой затопорщились каждым волоском, подчеркивая тонкие алые губы. И вдруг разом они побелели. Из уголка рта потекла струйка крови. Ахмед выронил винтовку и судорожно пытался рукой нащупать что-то в спине. Другая рука продолжала цепко удерживать головешку, освещая немую сцену. Он пытался что-то сказать, но вместо слов фонтаном хлынула струя крови. Ноги его надломились. Внезапный порыв ветра вмиг затушил головню. Второй турок закричал: – Ибрис! – выронил винтовку, развернулся, бросился вдоль берега к воротам казармы. – Шайтан! Ибрис! И что-то про Аллаха неслось в ночи. Рассекая воду, в три прыжка рядом со Швырем оказался Сашко, на ходу скидывая на песок с головы дурно пахнущий клубок, срывающимся шепотом бросил: – Догоню! – Нехай бежит! Так даже лучше. Теперь быстро. Винтовки их воткни стволами в дно. В форте закричали, и вдруг – пушечный выстрел, шрапнель с визгом полетела по воде. – Ложись! – Хорошо, что в другую сторону. Батько распластался на пристани, пихая мешок куда-то под настил. Сверкнуло огниво. – Берем дохлого турка – и бегом к лодке, а дальше – иншалла. – Чего? – Тащи, говорю. Вот чювяк адыгейский! – на бегу бормотал старик, явно отзываясь о казачке поучительно-назидательно, – а еще учит меня постоянно. Иншалла – как угодно Аллаху. Ложись! Язык врага знать надо. Учись у меня, черт водяной! «Крики, выстрелы, топот, а он поучать не перестает», – пронеслось в голове молодого пластуна. Взрыв, свист обломков, стоны, крики. – Ползком давай. Медленно, но казаки оставляли очаг паники. Из форта опять выстрелила пушка. – И в кого они там палят?! На горе опять заполыхал огонь. – Я останусь, нужно узнать, когда и какое подкрепление они вызывают. – Батько, давай я. Потом сам доплыву. – Ну, казаче, Бог на помощь. Будем ждать. – Вы, Батько, про водяного не рассказывайте никому! – попросил Сашко. – Ну что ты. Не скажу никому, – заверил искренне старик, в голове которого уже рождалась очередная история-байка для зимнего вечера под самовар. – Здесь никому. Никогда. Сашко благодарно кивнул головой, скрываясь в темноте. В той же темноте, но на другой стороне, Грицко укоризненно покачал головой, видя, как Микола в волнении крутит трубку. – Ну хочешь, я ее утоплю, – в сердцах предложил казак, – она же тебе душу выматывает, как ты сам не чувствуешь?