Вот оно как задумано! Ах, как задумано! И тогда Митя смирился. Пока сюжет не повторится полностью, смерти не закончатся. А ведь их было немало — и все такие страшные. И такие замечательные. Вспомнился черный затянутый скотчем рот Кагарлицкого. Жирный гомик, всю жизнь игравший клоуна и только в последний момент ставший трагическим героем, ты должен быть мне благодарен! Ошеломленное лицо Протасова, тяжело булькающее кровавой пеной — трусливая шавка, увидевшая свое сердце на снегу, и ты меня благодари. Дряхлый болтливый дурак поскользнулся у порога своего дома и, взмахнув руками, упал навзничь. Весело хрустнул череп. Я же тебе все объяснил еще в 2004-ом году! И этот — трижды труп, несущийся по лабиринтам огней прямо в ад. Оказывается, всего этого мало! Ах, какая фантазия у судьбы! Ей нужно, чтобы старая история была вызвана из бездны минувшего и воспроизведена в малейших деталях. Митя снова вздохнул: события завертелись. Именно о таком калейдоскопе он мечтал, сидя в тайге и коря судьбу за медлительность. А она в это время выстраивала его жертв, как парад планет: торжественно, неумолимо. И вот теперь они засияют все. Женщина снова застонала. Митя хмыкнул. Затем достал ключи от старой машины, старые документы, старые права, новый телефон, фальшивую симку. Хлопнул дверцей. Спустя полчаса он уже ехал по трассе, ведущей в Санкт-Петербург. Глава 17 В восемь утра проводница постучала в дверь. — Подъезжаем, — крикнула он. — Белье сдавайте… Моя соседка по купе уже сидела, полностью одетая, с сумкой на коленях. Она смотрела на меня в упор, не мигая, с очень доброжелательным выражением лица. То, что ее взгляд может меня смутить, ей, видимо, и в голову не пришло. Она не сводила с меня глаз и тогда, когда я стала одеваться. Женщине, наверное, было скучно, и рассматривание моего нижнего белья с расстояния в полметра стало для нее нехилым развлечением. Ей было за пятьдесят — а это странное поколение. Впрочем, и следующее — за сорок — тоже поколение с приветом. Я знаю также, что сами эти за-сорокалетние считают очень странными нас. «Инфантилы» — это самое мягкое прозвище, которым они нас награждают. Мои родственники — особая история, во всяком случае, я была избавлена от их нотаций. Но многие знакомые до сих пор таскают мне в клювике разнообразные истории на тему «отцы и дети». Их «отцы» — выкормыши девяностых, главные бенефициары тех пиратских времен — говорят, что молодое поколение слишком вялое. Я же считаю, что сами они — слишком жадные, все нажраться не могут. Но я молчу, не вякаю. Я листаю статьи на планшете, затем смотрю в окно, на разбегающиеся до горизонта ленты путей. Питер тонет в мареве мелкого дождя. Я дочитываю биографию моего героя. Да, на фоне кровавой приватизации Омска Алексей Григорьевич Фоменко выглядит прилично. За все пятнадцать омских лет никаких криминальных историй, даже на «компромате. ру». Никого не убил, никого не подставил. Обычный серенький миллионер. По сравнению с жуткими динозаврами, вытоптавшими омскую землю до стадии бесплодной пустыни — неподвижная крошечка на дороге. Поезд начинает тормозить, издавая оглушительный визг. Я закрываю планшет. Да что ты будешь делать! Тетка напротив так и смотрит на меня, не моргая. Я приглядываюсь: да она спит с открытыми глазами! Бывает же. Сильный толчок — поезд остановился, тетка проснулась, ее лицо сразу стало угрюмым… Ну здравствуй, город-герой… Зевая, я вышла на площадь. Восемь сорок утра. Осмотрелась. Справа заметила «Кофе-хаус». Дождь усилился. Вяло мешая ложечкой сахар, я наблюдала, как люди перебегают дорогу, торопясь скрыться за колоннами станции метро. Хвостатыми кометами летели в сторону Невского огни машин, за обелиском сбились в стайку одинаковые зонтики туристической группы. Сайт «русавтобус» выдал мне, что до улицы Ярослава Гашека придется ехать целый час. Допив кофе, я набросила капюшон и отправилась искать остановку 54-го автобуса. Автобус подошел только через сорок минут. Народу было полно, я протиснулась к заднему окну, прижалась к нему лбом. Петербург уплывал от меня пенным следом Лиговки. Люди сзади толкались, переговаривались, я же спряталась в своей чужеродности, словно в коконе. «Следующая остановка — «Сквер Галины Старовойтовой»» — сказал диктор. Я не собиралась ехать в Санкт-Петербург — я думала, это сделают они. Но мой разговор с Мирзоевым их не слишком заинтересовал. Демичев несколько дней обещал, что установит слежку, но даже не нашел времени со мной встретиться. Чего и следовало ожидать. Если протягиваешь человеку жалкий листок, который должен убедить его в твоем исключительном интеллекте, постарайся не выглядеть бомжом, задержанным полицией за публичное распитие спиртных напитков… В общем, я сильно расстроилась из-за этого косяка, и мое расстройство трансформировалось в чудовищную попойку в Парке Горького. Ребятки были, кажется, из Нижнего. Мы долго орали песни в баре на верхней палубе «Брюсова», потом нас оттуда вывели и все закончилось незащищенным сексом в кустах каких-то огромных злаков. Потом я долго приходила в себя, изумленно наблюдая за колосьями. Они раскачивались на фоне светлого ночного неба Москвы, таинственные, как араукарии. Мне было очень стыдно. Я понимала, что снова тону и только работа может вытащить меня на поверхность. Не деньги, нет. Работа. Спасение людей. Так что я купила билет на «Скорый 006» и с видом любителя Рубенса, направляющегося в Эрмитаж, завалилась на нижнюю полку. «Церковь Святого Иова» — сказал диктор. Какие все странные названия… Говор за спиной вдруг показался мне враждебным. На какую-то секунду возникло ощущение, что все эти люди в автобусе вычислили во мне чужую, и теперь приближаются, дыша в затылок. Я вжалась лбом в стекло. А черт с ним, с Мирзоевым. Если ничего не получится — в Эрмитаж схожу. …Я вышла на углу Будапештской улицы. Вот и его дом — серая панельная девятиэтажка за бело-красным универсамом «Пловдив». Тропинка к дому размокла. Сандалии шлепали по пяткам, обдавая икры ворохом теплых брызг. На двери оказался код. Я присела на лавочку, радуясь, что дождь закончился. За низким заборчиком томно раскачивались лилии. От них шел одуряющий запах, мешавший мне думать. Дверь в подъезд, пискнув, отворилась. Из дома вышла бледная пожилая женщина в дождевике. На пороге она замешкалась, щурясь от неожиданно выглянувшего солнца. Можно было встать и войти в подъезд, но я пока даже не представляла, что мне делать дальше. Женщина отпустила дверь, та захлопнулась с тяжелым металлическим звуком. Женщина пошла мимо меня, но вдруг остановилась, посмотрела нерешительно. — А вы к кому? — спросила она. Странный вопрос для обитательницы девятиэтажного дома. Поэтому я сказала: — К Мирзоевым. — Я так и поняла, — она скорбно покачала головой. — Студентка? К нему много бывших студентов приехало… — женщина всхлипнула и вытерла глаз кончиками пальцев. — Ох, грехи наши тяжкие… Я тоже все поняла. — Я опоздала? — спросила я ее. — Да. Вчера похоронили. А сегодня ночью Марину Станиславовну «Скорая» увезла, так что у них никого нет… У Марины Станиславовны сердечный приступ. Давление двести сорок. Они ведь всю жизнь вместе прожили… Женщина села рядом со мной на лавочку. — Он хороший человек был. Всю жизнь с бандитами боролся, от них и погиб… — Его застрелили? — спросила я. — Зарезали! Заточкой под сердце ткнули. И кому он дорогу перешел? Уже ведь на пенсии был. Может, старые враги какие-то? Говорят, сейчас проверяют тех, кто из тюрьмы недавно вышел… — А где это произошло? — Да тут недалеко, на Дунайском, во дворах… Григорий Ашотович от дочери шел, она там живет. И не поздно было, часов десять, наверное… А может, ворюги какие? Правда, телефон не взяли… Вот так-то, дочка, — вздохнула она и встала. — А в какой больнице Марина Станиславовна, не подскажете? — В Александровской…