Мы долго шли по полю по направлению к ГЭС. То тут, то там попадались кусты с нежно-фиолетовыми цветами. Аделаида восторгалась и пыталась привлечь меня к этому чуду природы. Оказывается, из-за теплой погоды второй раз зацвел маральник. Я вежливо ахала. Она почувствовала некоторую неискренность с моей стороны и, чтобы поразить меня сильнее, объяснила, что маральник — это рододендрон. Тут уж я заахала поискреннее. Не ожидала, правда. У меня в комнате буквально полгода назад засох рододендрон. Наконец мы дошли до берега реки у самого подножия недостроенной плотины. Здесь вид был еще более фантастический. Я бы уже и не удивилась, пожалуй, если бы на башнях загорелись огни и сюда причалила парочка космических тарелок. Аделаида возилась с палаткой, я, не отрываясь, смотрела на ГЭС, Мне вдруг стало смешно: оказывается, любые руины живописны. И Колизей ничем не лучше советских строительных объектов. Надо лишь подождать, пока все развалится. Стало абсолютно темно и крайне холодно. Мороз пощипывал лицо, уши горели. Стуча зубами, я перебралась к костру, который уже развела Аделаида. Сама она заканчивала установку палатки — маленького голубого шалашика, в котором можно было находиться только лежа. Гудел походный примус, на нем в алюминиевой кастрюльке булькала перловая каша с тушенкой. — Знаете, — сказала она. — Я часто в таких походах думаю о своем дедушке. Он был переселенцем из Воронежа во время Столыпинских реформ. Здесь давали землю для индивидуального хозяйства, и он отправился за ней через всю страну, с женой и маленьким ребенком — моим папой. Жена в дороге умерла, а они доехали. Вы представляете, какую надо было смелость иметь, чтобы вот так отправиться в никуда? И сколько у них было таких ночевок? И никого вокруг… Я посмотрела на нее — мягко освещаемую светом костра. Она показалась мне очень молодой в этот момент. Я вдруг подумала: да почему я решила, что их всех гонит в дорогу жажда мистики или неудавшаяся личная жизнь? А может, это та самая тяга к освоению пространства, которая и позволила создать самую большую в мире страну? Затем я посмотрела на башни. Они уже были не видны, но на их месте угадывались гигантские куски тьмы — более темной, чем ночь. Черные беззвездные дыры, окруженные ослепительным хороводом созвездий. Глядя в небо, я различила крохотную песчинку летящего спутника. — Вы читали «Сахалин» Чехова? — спросила она. — Нет. — Я там встретила описание таких переселенцев. Все время теперь думаю: может, он деда моего описывал? А вообще, несправедливая книга. — Почему? — Он там так критикует власти за то, что они решили колонизовать Сахалин. Пишет, что жить там все равно нельзя. А вот и можно, оказывается. Писатели иногда бывают близорукими, даже хорошие. Смешно, если вдуматься. Николай Второй оказался умнее Чехова… Она поела каши, я без охоты сжевала бутерброд. Потом мы залезли в спальные мешки в палатке. Мне было не привыкать спать в таких условиях. В любой секте, где я побывала, теснота и невозможность уединиться были главными условиями быта. Это обязательно для успешной обработки. Плюс холод и голод, полностью выключающие мозги недели за две. В итоге тупеешь, все делаешь на автомате. И уж, тем более, не работает критическое мышление. Я повернулась на бок. Подумала, что завтра буду в «Белухе». От этой мысли меня вдруг окатила горячая волна ужаса. Но отступать назад было поздно. Глаза 34 Я проснулась от дикого холода. Все мое тело сотрясала неудержимая дрожь. Мы лежали на специальных ковриках в профессиональных спальных мешках, но я, видимо, во сне высвободила руки, и струи морозного воздуха проникли внутрь. Рассвело. В палатке все было нежно-голубым, призрачным. Аделаида спала сном младенца. На ее ресницах синели полоски инея. Я выползла из палатки и ахнула. Вокруг меня был черно-белый мир. Толстый слой инея покрывал траву, делая ее неправдоподобно четкой, похожей на гравюру. Затем изображение расплывалось и переходило в фантастическое пространство, словно бы высеченное из огромного куска хрусталя. Хрустальное поле, хрустальные башни ГЭС, нежный хрустальный лед у берегов реки, хрустальные горы. Воздух был абсолютно неподвижным. Пока я приходила в себя, из-за горы показался край солнца, хрусталь вспыхнул. По горам, потом по башням плотины и, наконец, по полю побежала дрожащая радуга. Там, где она касалась земли, иней таял, мгновенно превращаясь в огонь. Ветры пришли в движение. Я успела спрятать лицо в шарф — иначе меня обожгло бы морозом. Так я сидела довольно долго, пока буря, возникшая из-за резкого перепада температур, не прекратилась. Еле двигая оледеневшими конечностями, я доползла до кострища. Остатки воды в бутылке замерзли. Я пожулькала пластик, пытаясь выдавить из этого айсберга несколько капель. — Сейчас все растает, — зевая, сказала Аделаида, высовывая голову из палатки. — Днем будет хорошая погода… А вы знаете, как называется это место, где мы с вами сейчас находимся? — Как? — Поляна дураков. — Почему? — Понятия не имею. Но так у нас говорили. Мы позавтракали, собрались и двинулись к месту впадения реки Маашей, которую Аделаида, в отличие от журналиста Кости, называла Мажоем. Я безостановочно зевала, Аделаида, чувствуя угрызения совести за то, что идет налегке, пыталась меня развлекать краеведческими лекциями. — Вон Мажойский каскад! — периодически вскрикивала она. — Очень сложный маршрут! Но я проходила! Пятнадцать порогов прошла. А вы знаете, что я знала Михаила Колчевникова? — Да ладно? — вяло удивлялась я. — Ну! Я же тоже из Томского университета! Вы, вообще, знаете, кто такой Колчевников? — Только в общих чертах… — Это наша местная легенда. Он первым прошел все эти пороги! А несколько лет назад погиб на Катуни. Хороший был человек… За такими познавательными историями мы дошли до Мажоя — он сразу определялся своей молочной водой — и наконец отошли в сторону от Чуи. Удивительно, но чем дальше мы шли, тем больше людей встречали. На берегах возились бесконечные туристы с байдарками, слышался смех, крики, валялись алюминиевые банки и обертки от шоколадок. Я снова подумала, что прийти в секту «Белуха» мог любой человек. Пройдя еще часа два, мы свернули от реки по грунтовой дороге в сторону леса. Спустя метров пятьсот дорога неожиданно уперлась в огромную кучу песка. За ней высилась еще более огромная куча какой-то другой горной породы — типа гравия, только красноватого. — Дорогу, что ли строят? — удивилась я. Она рассмеялась. — Это же и есть заброшенный ртутный рудник. — Так банально? — А что вы ждали? — Ну… Ртутных озер каких-нибудь. Она искренне испугалась. — Да упаси господь! Мы миновали четыре или пять этих куч, наконец впереди появилась россыпь заброшенных каменных зданий. Путь к ним преграждала колючая проволока. Аделаида смело приподняла один из проводов и полезла дальше. — А не опасно? — поинтересовалась я. — Может, там ртуть? — Да какая ртуть. Его купили недавно. Видимо, новый хозяин и обнес. Давайте рюкзак. Мы же не будем обходить. Здесь намного короче. У рудника сохранилось несколько домов. Один был двухэтажный, с выбитыми стеклами. На его фронтоне красными кирпичами было выложено «1964». Еще дальше я увидела каменную арку, ведущую внутрь холма. На ней красовалась полустертая надпись — «Слава шахтерскому труду!». Я достала мобильный телефон — здесь даже была связь. Рудник закончился, мы углубились в лес. Он был похож на подмосковный — ели, сосны, пожелтевшие лиственницы. Уютная дорога по солнечной просеке. Лишь впереди голубели уходящие к горизонту волны холмов. Еще три часа пути, лес закончился. И я сразу поняла, что мы пришли на территорию бывшей секты «Белуха». Перед нами было обширное плато, повернутое к многокилометровым лугам. Долины шли тремя огромными террасами, так что мы сейчас стояли на самой высокой из них. За нижним уступом, почти на горизонте, земля снова поднималась, только уже более резко — мгновенно превращаясь в скалы, за которыми виднелись снежные вершины. Правый и левый край этого амфитеатра окаймляли леса. Глаз охватывал все пространство. Ни селения, ни дома, ни дымка, ни дороги. Похоже, единственным обжитым местом на многие километры была верхняя терраса «Белухи». Она казалась краем мира, последним форпостом цивилизации — и одновременно гигантскими подмостками перед еще более гигантским зрительным залом. Невероятной сценой для мистических спектаклей. «Удачно выбранное место, — подумала я. — Впечатляет даже меня. Молодец Константинов». Подошла Аделаида. Перед глазами она держала армейский бинокль. — Вон Марта, — сказала она, показывая мне на крошечную точку в самом конце нижней террасы. — Сюда идет. Часа через два будет. За шишками, наверное, ходила… — Ничего, что мы тут?