Не снижая скорости, я понеслась к автобусной остановке. Запрыгнула в первый же автобус, он шел в Птичное. Там я пересела и отправилась на «Юго-Западную». Ключи от Виталикиной квартиры все еще бренчали в кармане. И в тот момент, когда я открывала дверь, зазвонил мой мобильный. Я ожидала Снегирева, но нет — это был Андрей Станиславович, историк из Омска. — Света, — тихо, но с каким-то отчаяньем произнес он. — У меня невероятные новости… Я присела на ступеньку. — Да, слушаю… — Вы знаете, я все время думал об этой истории, я же писатель, у меня богатое воображение… И приехав в Омск, чтобы вдохновиться, я отправился на кладбище… — Какое кладбище? — Ну, где похоронена семья фермера Голубева. Я закрыла глаза. И увидела это. Поле, березовая рощица, маковка церкви на горизонте. Мраморный памятник с золотыми надписями, оградка, крашеная серебрянкой, лавочка, столик с остатками яичной скорлупы… Я знала, что он скажет дальше. Я всегда это знала. «Гриша в том разговоре Горького процитировал… Ну, что был ли мальчик-то. Точнее, он сказал: мальчик-то был!» — Вы меня слушаете? — спросил Андрей Станиславович. — Да. — Так вот, там на памятнике они все — фермер, его жена, дочка и сын. Света, но имя сына замазано! И фотография сбита! Вы понимаете?! Это какой-то ужас! Мальчик-то жив! — Да. Я думаю, что это обнаружилось уже после самоубийства Голубева. Он не знал, что сын жив. — Значит, мальчика не было в доме во время пожара? — Не было. — Я собираюсь сейчас поехать к брату, к Геннадию Голубеву! Он должен узнать! — Андрей Станиславович, — сказала я. — Брат это прекрасно знает. Этот факт был неизвестен только вам. — Почему вы думаете, что он знает? — Потому что ферма не была продана Фоменко. Геннадий Голубев не был наследником. — Боже! И тем не менее с Голубевым надо поговорить. — Да. Но очень осторожно. — Это вы сами должны сделать. — Да, я прилечу. Завтра-послезавтра. Положив трубку в карман, я вздохнула. Легко сказать — прилечу. Денег у меня нет ни копейки. Вот уже два дня питаюсь Колиными гостинцами. Я опустила лицо в ладони, зажмурилась. Господи, они все это знали! И все его покрывали. «Папа сказал: Григорий, мы все виноваты. Мы тоже убийцы, понимаете?» Глава 41 На следующий день я уже ходила по Колиному дому — ахала и охала. Вначале он показал мне первый этаж. Здесь была гигантская гостиная, в центре которой стоял рояль, и кабинет, обитый зеленым шелком. Затем повел выше — туда, где переливались перламутровым бежевым и перламутровым голубым четыре его спальни. Мы спустились по лестнице вниз — в цоколь, изучили тренажерный зал с зеркальными стенами, затем холодную сауну и мозаичный хаммам с мраморным столом, зашли в бассейн с водопадом и пальмами. Я так восторженно реагировала, что Коля начал подозрительно коситься. Я сбавила обороты: мужик он недоверчивый и умный. В столовой нас ждал накрытый стол, заваленный исключительно тем, что я люблю. Было ощущение, что Коля опустошил парочку аквариумов на оптовой базе «Ла Маре». Стол парил над голубыми коврами, похожий на лодку, вернувшуюся с удачной рыбалки. Мы сели, чокнулись шампанским. — Быстро ты оклемалась, — сказал Коля, закусывая тартаром из тунца. — На тебе, как на собаке, заживает. Жопа не болит? Что за человек! Любую романтичную обстановку превращает в вареное яйцо. Я тем не менее не нагрубила в ответ, что, кажется, его удивило. Пообедав, мы пересели на диваны перед низким мраморным столиком. Домработница принесла сюда чайник, чашки, пирожные с малиной, вазочки с шоколадным муссом, затем выключила свет. Коля нажал кнопку — в центре столика загорелся живой огонь. — Ишь ты! — воскликнула я. — На спирту? — На спирту. И морду не суй — брови сгорят. Я уже рассказала ему о своих открытиях последних дней. И мне было очень интересно, что он думает. Но Коля молчал. Тогда заговорила я. — Коля, я теперь почти уверена, что все эти смерти — месть за фермера Голубева. И мстит выживший мальчик, сын фермера. Сейчас ему должно быть чуть больше тридцати лет… И все-таки я не понимаю одного. Фоменко мог скрывать эту историю от меня, да и ото всех, но почему он не сказал правду самому себе? Когда он увидел список Мирзоева, когда понял, что убивают тех, кто имел отношение к этой истории — почему он хотя бы себе не сказал, что опасность ему грозит именно с этой стороны? Я посмотрела на Колю — он молчал. По его лицу бегали оранжевые отблески огня. Вспыхивали блики на хрустале рюмок, горел теплым светом прозрачный костяной фарфор. Пахло малиной, горьким шоколадом, вином. Казалось невероятным, что где-то рядом с этой спокойной и богатой комнатой люди мстят, ненавидят, умирают… — Не знаю, — он пожал плечами. — Но ты учти, что Фоменко в девяностые был миллионером. А Кагарлицкий был шестеркой. В конце концов, Фоменко мог просто намекнуть, что ему нужна ферма. А все, что дальше — самодеятельность Кагарлицкого. По образованию он был юрист, но работал охранником. Понятно, что он очень хотел выслужиться. Кого он там нанял, кто его спрашивал. А уж потом, когда семья погибла, Фоменко и вовсе не захотел бы знать детали. Поэтому список Мирзоева для него — пустой звук. Вот так-то… Коля помолчал, наблюдая за огнем, потом довольно решительно пересел ко мне вплотную. — Красивая ты… — сказал он. Провел рукой по моей щеке, я не отклонилась. Лишь загадочно опустила глаза. Он снова погладил мою щеку. Потом вздохнул и вдруг резко опустил руку. Мое горло оказалось в тисках, он сдавливал пальцы на моей шее все сильнее и сильнее. Я стала задыхаться, из глаз полились слезы. — Ты совсем с ума сошла? — сказал мне на ухо Коля. — Или ты шлюха — за деньги продаваться? Ведь тебе деньги нужны, да? — Коля, — прохрипела я. — По-моему, твой психиатр — шарлатан. Ни фига ты гневом не овладел… Перед глазами мелькали мушки, в ушах звенело, еще немного — и я потеряю сознание. Он отпустил руку. Потом ударил со всей силы кулаком в по столу, так что фарфор разлетелся по комнате. — Ну, сколько можно, а? Что ж ты все с какими-то, блин, загогулинами?! Неужели нельзя просто жить, зачем все эти драмы? Достоевский какой-то, ей-богу! Сколько тебе нужно-то? Ради чего спектакль? — Да много, Коль, — призналась я, растирая шею. — Ну, много — это сколько? — Сто тысяч. — Тоже мне — много, — хмыкнул он. — Хотя в этом смысле, я уверен, ты и трешки не стоишь… Вот уродина, а… Ладно, я тебе все равно за копчик должен… Он встал, прошелся по комнате, посматривая на меня. Вдруг рассмеялся — Чего ржешь? — А ведь ты правда пришла отдаться, — сказал Мищенко. — Но не только за деньги. Тебе одиноко, хочется любви… — Между прочим, у меня есть Денис. — Этот глист? Его ай-кью — тридцать, максимум тридцать пять. — А на фига мне его ай-кью? — Ну-ну… Некоторое время мы наблюдали друг за другом, раздумывая, как бы ужалить побольнее. Затем он посерьезнел и сел напротив меня. — Ну, и зачем тебе деньги? — В Омск надо слетать.