Я залезла в карман Колиных джинсов и достала кошелек. Вынула оттуда все деньги. Через час я уже была на железнодорожном вокзале. Глава 46 Это был прицепной вагон к поезду 136М «Москва-Бийск». Из Омска он вышел около часу дня. Тащился очень медленно, ночью — в три — вообще, встал. Оказалось, это Барнаул. Из-за переговаривающихся диспетчеров мне не спалось. Я вышла на площадку, выглянула в открытую дверь. Пахло сыростью и шпалами. Далеко, над зданием вокзала, светились разноцветные полукружья воздуха — то ли ресторан какой, то ли просто слово «Барнаул» над фасадом. Сама надпись мне была не видна, лишь ее дрожащая аура поднималась в ночное небо и таяла, отражаясь в мокром снегу. За моей спиной остановилась проводница, идущая из соседнего вагона. Она предложила чаю и заодно рассказала, что раньше омский вагон держали в Барнауле часов десять. А сейчас — всего три. Прогресс. И действительно, в шесть утра мы снова поехали. Только в этот момент я рискнула включить мобильный. От Коли пришла СМС-ка. «Лучше в Москву не возвращайся! Сломаю не только копчик, но и шею!!!!». Потом еще одна. «Дура проклятая! У меня карточки заблокировали. Банку подозрительно, что я в Омске. Сижу без копейки((((». В общем, он сильно поднял мне настроение, и я наконец заснула. В девять утра мы прибыли в Бийск. Там, прямо на вокзале, я не торгуясь наняла машину до Солонового. И мы поехали по трассе Р368 на Верх-Уймон. — Собираетесь музей Рериха посмотреть? — спросил водитель. Он, вообще-то, оказался чутким человеком и с расспросами не лез. Только через час, когда мы уже миновали курорт Белокуриху, решил как-то завязать отношения. — А там есть музей Рериха? — спросила я в ответ. — Да, в Верх-Уймоне. Дом такой деревянный, двухэтажный, красивый. Он же там останавливался во время своей экспедиции… Значит, вы не из ежиков? — Из кого? — Вы простите, я так этих йогов называю. Которые на Рериха своего молятся. Я, вообще, не одобряю… Он внимательно осмотрел меня в зеркальце заднего вида. Поразмышлял чуток. — Музей старообрядчества там тоже есть, — сообщил как бы между прочим. Я промолчала. Его рассуждения были логичны. Всего несколько часов пути отделяли меня от главного поселения бухтарминских каменщиков. Селиться в этих краях они начали в первой половине 18-ого века. Тогда старообрядцев обложили двойной податью, а заодно стали забирать на горные работы. Им это, понятно, не понравилось. Так что из Нижегородской губернии, Поволожья, Поморья, Новгорода и Перми потянулись сюда раскольники. Места эти никому не принадлежали. Граница между Россией и Китаем была плавающая, а климат здесь — хороший. Селились староверы по берегам реки Бухтармы, по химическим причинам имеющей воду молочного оттенка. Поэтому и стала эта нейтральная территория Беловодьем — символом свободы от загребущего государства российского. Разумеется, масонами они не были. Каменщиками их назвали по другой причине. «Камень» — это старинное русское название гористой местности. То есть каменщики — это горцы. Да и то сказать: селились они на довольно большой высоте — около полутора тысяч метров. При Екатерине Второй Россия-таки до них дотянулась, хотя и довольно небрежно. Каменщиков приняли в состав Империи в качестве инородцев. Впрочем, думаю, многие из них к тому моменту и выглядели не как русские. Если верить Черту, из-за нехватки женщин приходилось жениться на монголках и бурятках. Так, наверное, и появились в Солоновом узкоглазые предки Мирона. — Зачем же вы туда едете? — не выдержал водитель. Ах, дядя… Часа в три мы проехали по улице Верх-Уймона, и действительно, миновали нарядный двухэтажный дом Рериха, на фоне которого фотографировалась делегация экзальтированных теток. Еще час — и перед нами появилась ровная белая долина, слегка наклоненная в нашу сторону. По ней извилисто шла черная подтаявшая колея, а на горизонте горели шапки гор. В самом центре этой горной цепи я увидела зубец Белухи. И увидела его именно с того ракурса, что и на фотографиях, скачанных Галей Фоменко. — Вон Солоновое. Но дальше нет дороги, — стесняясь, сказал водитель и затормозил. — Я машину разобью. Простите. — Вернусь через два часа. Никуда не уезжайте. Я вышла из машины и пошла по талой колее мимо торчащих из снега зонтиков сухой травы. Впереди виднелось несколько деревянных домов с серыми дощатыми крышами. За поселением высились темно-зеленые ели и блестела молочная излучина реки. Стояла оттепель, и снег чавкал под моими ногами. Мои нарядные угги со стразами сразу же промокли насквозь. Наконец я подошла к домам. Селенье казалось вымершим, лишь старая больная лошадь подбирала губами рассыпавшееся вдоль колеи сено. Пахло навозом, вдалеке гоготали гуси. Затем из-за высоких крытых ворот высунулся белобрысый мальчишка лет шести. Посмотрел на меня и спрятался обратно. Я упрямо стояла посреди дороги, открытая всем взглядам. Я широко расставила ноги, положила руки в карманы и смотрела в одну точку, изо всех сил делая вид, что не уйду отсюда никогда. Что так и буду стоять, пока не добьюсь своего. Ворота распахнулись шире. На улицу вышла пожилая женщина с ярко-голубыми глазами и монгольскими скулами. Она была в красном шерстяном платке с розами и сером ватнике. — Тебе чего, дочка? Кого-то ищешь? — с окающим акцентом спросила она. — Я ищу Мирона Нагибина, — ответила я. — Так его нет. Он уехал. — Он вернулся из Москвы, — сказала я. — Я знаю. Она помолчала, теребя уголок платка. — Натворил Митька делов… Ага? Она это даже не спросила, а, скорее, сообщила. — Мне нужно поговорить, — с отчаяньем повторила я. — Я приехала из Москвы. Специально! — Ну, поговорим. — согласилась она. — Но в дом не зову. Нельзя мне. Пойдем на завалинке сядем. Мы подошли к дому и сели на дощатую приступку под окном. Краем глаза я увидела, что за стеклом шевелится голубая занавеска и за нами из дома наблюдает белобрысый мальчишка. — Нет Мирона, — сказала женщина. — Уехал в Красноярск. К братьям в скит. Там останется, в миру больше не хочет. — Что-то случилось в Москве, да? Она вздохнула. — Ну так что… Известное дело… Митька — чудище, осташ… Рыбак он черный… — Почему? Почему он чудище? — Бесы его с толку сбили. Давно ишшо. — она быстро перекрестилась. — Зря его Мирон к Марте отправил — к самым бесам в логово. Отродье любушкино, все его беды от прелюбодеяния… — У Мити? — Да какого Мити! У Мирона. Бабка его была из Любушкиных. Не мог он женскому соблазну противиться. С Мартой этой на старости лет связался. А потом и Митьку к ней отправил — пусть, говорит, погостит. Марта, говорит, ему, как мать. А там же бесы рядом! Эти, с напланетянами. Они ему и напели в уши. — А раньше он не таким был? Она подумала немного, вздохнула. — Крутило его, дочка. Всегда крутило. Но спасение рядом, только иди к Богу, он уж и объятья раскрыл. Мог он спастись. Молился, веру нашу принял, фамилию. — Вы тоже Нагибина? — Ага-ага, — закивала она. — Нагибины мы. — Почему Мирон из Москвы уехал? — спросила я. — Что случилось? — В Любушкино согласие он поехал, места бабкины хотел посмотреть. Дно это теперь морское. И девок там увидел. Молодых.