— В Любушкином согласии? — переспросила я. — Но… — Не веришь? — огорченно сказала она. — А ты верь! Митька — черный рыбак. Чудище, осташ. Мирон хотел девок освободить, но Митька ружжо наставил. Говорит, уходи, жалею тебя за доброту. Последний раз жалею. Пути наши теперь разошлись. И больше, говорит, не увидимся. Вот так-то. Так оно и понятно: теперь ему одна дорога. Она помолчала, сурово глядя на гору. — Освободить девок, — повторила я. — Значит, они живы? — Живы. — И где они? — Так я же говорю: в Любушкином согласии. Откуда бабка Миронова. Ой, он парнем еще тот был ходок. Все оттуда идет! Кровь, дочка — не вода. — Но если девки живы, — сказала я. — то почему Мирон не пошел в полицию? — Нам нельзя, дочка. Мы отдельно. — Но это живые люди! — Да. И Митя матерью поклялся и сестрой своей, что отпустит девок. В этот момент в окно стукнули. Я снова увидела мальчишку. Он подавал какие-то знаки. — Картошка сварилась, — сообщила женщина. — Сейчас принесу. У тебя посуды своей нет? — Нет. Откуда? — Я бы молока налила, — объяснила она. — В нашу-то нельзя. Ты прости, что в дом не зову, у меня муж строгий, не разрешает, чтоб на святые образа смотрели. Можешь к Бердюгиным пойти, если надо заночевать. Они пускают. Я отведу. — Нет, я уже скоро поеду. — Подожди. Я сейчас… Она ушла за картошкой. Я сидела на завалинке и смотрела на зубец Белухи, все еще различимый на фоне темнеющего неба. Справа от него уже появилась первая голубая звезда. Она вышла с вареной картошкой на газете. Положила ее мне на колени, я почувствовала приятный жар. Она достала из кармана кулек с солью и насыпала на газету немного. — Кушай, дочка, — сказала она. И я стала есть. Картошка была очень вкусная: рассыпчатая, сладкая, ароматная, она была полита постным маслом и пахла семечками. Я посыпала ее крупной серой солью. — Обида, — произнесла женщина и снова перекрестилась. — Что? — Носил он ее, отпустить не хотел. Думал, что его родных убили. Мы говорили: ты не знаешь и знать не можешь. И судить не можешь. Бог все знает и Бог всем воздаст. Но он сам захотел суд вершить. Разве он Бог? Я помолчала. Картошка вдруг показалась мне сухой, буквально застряла в горле, мешая дышать. Она же смотрела на гору и слегка покачивала головой. — …А кто мы, чтобы судить? А, дочка? Да разве это мыслимо таскать в себе такую злобу? Выгнать ее надо, выдавить, как чирей, с самым корнем. Я тоже посмотрела на гору. С ее вершины лился на меня нежно-голубой свет затухающего дня. Мне показалось, что я вдыхаю этот свет, что он поступает мне в легкие, а затем — в кровь. И в этот момент вдруг произошло невероятное. Из моих глаз брызнули слезы, причем, брызнули с такой силой, что я увидела дымящиеся капли на снегу в метре от себя. Я зарыдала в голос. Я плакала из-за того, что три последних года своей жизни, три чудесных года моей уходящей молодости превратила в злобный ад, движимая теми же чувствами, что и чудовище Митя. Я, как и он, обиделась. Я решила, что могу судить. И это дьявольское высокомерие превратило меня в такого же беса. И теперь мне надо выплакать эту мерзость, выдавить ее и все начать сначала. Я плакала, постанывая, мокрая картошка сыпалась у меня изо рта, а женщина в платке безо всякого удивления гладила меня по голове. — Дави, дочка, дави, — приговаривала она. — Чтобы корень вышел. И он вышел. По Белухе пробежал последний закатный луч, и еле заметное облако снежной пыли сорвалось с ее вершины и растаяло в небе. И я поняла, что отныне здорова. Мне стало так легко, словно у меня вынули из сердца гвоздь. А потом я подумала, что у Мити не получилось вылечиться в этих волшебных местах. А у меня получилось… Стремительно навалился вечер. Я вытерла последние слезы, свернула газету с картошкой. — Простите, — сказала хрипло. — Я, наверное, сильно устала… Перенервничала… — Дочка, — произнесла она. — Ты его останови… — Хорошо. — И спаси этих девок. Мирон сказал, они живы. Но скоро умрут. Я помолчала. — Ай, сколько грехов вокруг, дочка, — произнесла женщина. — Сколько грехов… Глава 47 Первый человек, которого я увидела в зале прилета Домодедова, был Коля. Понятия не имею, как он узнал, что я должна прилететь из Горно-Алтайска, но факт остается фактом: он стоял в проеме с букетом роз и похлопывал ими по руке в перчатке. Словно розги проверял. Подумав о шипах, я присоседилась к человеку в военной форме с лампасами. Решила, что уж генерал-то меня защитит. Коля увидел мой маневр и покачал головой. — Нелепо предполагать, что я буду драться в аэропорту! — крикнул он. — Здесь полно ментов! К тому же я с цветами. Скорее, собираюсь сделать тебе предложение! — Делать предложение в аэропорту — еще более нелепо! — крикнула я в ответ, прячась за спину генерала, так что генерал даже встревожился и начал нервно оборачиваться. Коля всучил мне букет, чмокнул в щеку. Мы пошли на стоянку. — Ты прости, что я всю наличку выгребла, — вежливо сказала я. — Как ты выкрутился с карточкой? — Перед каждой покупкой звонил в банк. Они ее разблокировали на пять минут. Геморрой, но не смертельно… Вообще, идиоты: что тут подозрительного? Как будто я был не в Омске, а в Сирии… — Да ладно, — сказала я. — Пусть бдят. Это их работа. — Ну да, — согласился он. Я села в машину. Коля сходил к автомату, оплатил стоянку. Затем мы подъехали к шлагбауму, он засунул карту. Шлагбаум поднялся. — Хорошая тачка, — сказала я, чтобы сделать ему приятное. — Люблю Мерседесы. Он хмыкнул, покосился на меня. — Ну, что удалось выяснить? — спросил, выруливая на дорогу. — Староверы сказали мне, что девки живы. То есть дочь и жена Фоменко могут быть где-то спрятаны. — Вряд ли. — И тем не менее мне так сказали. — А где, сказали? — В Любушкином согласии. Коля удивленно поднял брови.