– Иннсмут? Ну, то чудной такой городишко в устье Мануксета. Раньше был довольно большой порт, до войны 1812-го[34], но за последние лет сто все разладилось. Теперь и железной дороги нет: «Би-энд-Эм»[35] сюда никогда не доходила, а линию из Роули много годов как забросили. Там, верно, пустых домов больше, чем людей, и заниматься в нем нечем, кроме как ловить рыбу да омаров. Продают затем или здесь, или в Аркхеме, или в Ипсуиче. Когда-то там была пара мельниц, но уж ничего не осталось, кроме одного аффинажного завода, что работает лишь вполсилы, да и то не всегда. Завод этот зато был немалый, а старик Марш, что им владел, был богаче Креза. Тот еще старый гусь, а из дома и носа не высунет. У него вроде как болезнь кожи какая-то или уродство на старости лет проявилось, вот и держится он подальше от чужих глаз. Внук капитана Обеда Марша, который основал семейное дело. Мать его, кажись, была какой-то не местной – говаривали, что с южных морей, – в общем, все подняли бучу, когда он пятьдесят годов назад женился на девке с Ипсуича. Оно так завсегда бывает, когда дело касается иннсмутцев, и наши во всей округе всегда стараются скрыть, коли в них есть иннсмутская кровь. Но дети и внуки Марша выглядят так же, как все, насколько могу судить. Мне их как-то тут показали, но старшие, если так подумать, в последнее время особо и не показываются. А самого старика я вообще ни разу не видал. Так с чего все так невзлюбили Иннсмут? Ну, молодой человек, вы не придавайте особого смысла тому, о чем тут народ судачит. Из них поначалу трудно что вытянуть, но если разговоришь, то уже и не заткнешь. Они толкуют про Иннсмут всякое – в основном шепотом – уже лет сто, наверно, и сдается мне, ничто больше их так не пугает. От некоторых баек вы только посмеетесь – про то, как старый капитан Марш заключил сделку с дьяволом и вытащил бесов из ада, чтоб те жили в Иннсмуте, или про каких-то дьяволопоклонников, что приносили страшные жертвы близ причалов, куда люди натыкались году в 1845-м или около того… но я из Пантона, Вермонт, и на меня такие байки не действуют. А вот вам стоит послушать, что старожилы говорят про черный риф недалеко от берега – его еще зовут Дьяволовым. Он бо льшую часть времени видно торчит над водой и никогда не уходит на большую глубину, а все-таки островом его не шибко назовешь. Вот про него рассказывают, что там видят иногда целый легион чертей, мол, они лежат, развалившись, или мечутся туда-сюда в какие-то пещеры у его верхушки и обратно. Риф этот грубый был, неровный, в целой миле от берега, и морякам до самых пор, пока не кончилось судоходство, приходилось делать приличный крюк, чтоб его обойти. Так вот, что до моряков, которые были не из Иннсмута. Про старого капитана Марша говорили, мол, он вроде как высаживался там ночью, когда был прилив. Может, и вправду, ведь посмею сказать, порода скалы была любопытна – все ж возможно, что он искал пиратское добро и, может, даже находил; но еще говаривали, что он там якшается с демонами. В общем, из-за капитана, думается, риф и получил такую дурную славу. То было еще до большой эпидемии 1846 года, что унесла пол-Иннсмута. Никто так и не понял, что это было, но, скорей всего, какая-нибудь иноземная болезнь, привезенная морем из Китая или откуда еще. Дело, конечно, было плохо – поднялись мятежи да вершились всевозможные скверные дела, которые вроде как не вышли за черту города, но оставили его в отвратном положении. Потом город так и не отошел: там по сей день живет не больше трехсот – четырехсот человек. Но на самом деле народом просто движут расовые предрассудки, и я не говорю, что виню тех, кто им поддается. Я сам иннсмутских терпеть не могу и не стал бы ехать до них в город. Полагаю, вы знаете – хоть я по говору вашему и вижу, что вы с Запада, – что многие наши корабли ходили из Новой Англии в чудны́е порты в Африке, Азии, южных морях и повсюду и что иногда они привозили с собой чудны́х людей. Вы, верно, слыхали за человека из Салема, который вернулся с китайской женой, и, может, знаете, что где-то у Кейп-Кода до сих пор живет целая горстка островитян с Фиджи. Так что есть в иннсмутских что-то эдакое. Само то место всегда было напрочь отрезано от остальной земли болотами и ручьями, и мы не можем быть уверены во всех входах и выходах на сей счет; но очевидно ж, что старый капитан Марш явно привез какие-то странные образчики, когда ходил в плавание на трех судах в двадцатых – тридцатых. Нынче в иннсмутских точно видна какая-то странность – не знаю, как и объяснить, но она таковая, что мурашки по коже. Вы это увидите по Сёрджинту, если сядете в его автобус. У некоторых странно узкие головы со сплющенными носами и выпученными глазами, которых они, верно, и не закрывают, и с кожей у них что-то не то. Она грубая и в струпьях, а шеи у них все сморщенные и со складками по бокам. И еще они лысеют совсем молодыми. Некоторые выглядят того хуже, и вообще я, кажись, не видал их пожилыми. Они, верно, умирают, если в зеркало глянут! И звери их не выносят – прежде у них бывали проблемы с лошадьми, пока не появились авто. Ни здесь, ни в Аркхеме или Ипсуиче никто не захочет иметь с ними дел, да они и сами держатся нелюдимо, когда приезжают в город или когда кто-то пытается ловить рыбу на их территории. Удивительно, как много рыбы всегда водится в Иннсмутской гавани, притом что более нигде в округе ее нет, но вы просто попробуйте сами порыбачить и увидите, как этот народец вас сгонит! Раньше они добирались сюда железной дорогой – до Роули пешком, потом на поезде, а теперь, как ту линию забросили, приезжают на автобусе. Да, есть в Иннсмуте гостиница – называется «Гилман-Хаус», – но не думаю, что шибко сто ящая. Я бы вам ее не советовал. Уж лучше останьтесь тут, а завтра утром садитесь на десятичасовой автобус, потом сядете в восемь на вечерний, что идет в Аркхем. Пару лет назад один фабричный инспектор останавливался в «Гилмане», а потом скверно о нем отзывался. Люд там, судя по всему, чудной, так что парень тот слыхал голоса в других комнатах – хотя большинство их были пусты, – и от голосов этих его в дрожь бросало. Он думал, говорили по-иноземному, но всего дурнее в том был, он сказал, сам голос, что он слыхал. Звучал голос так неестественно, будто хлюпал, как он пересказывал, он даже не посмел раздеться и улечься спать. Только дождался утра и сразу же сбежал. А разговоры продолжались чуть не всю ночь. Парню этому – Кейси его звали – было много чего порассказать про то, как иннсмутские за ним следили и были вроде как настороже. Завод Марша он нашел весьма странным местечком – тот был в старой мельнице внизу устья Мануксета. И что он рассказал, совпало с тем, что я слышал раньше. Книги сохранились в плохом состоянии, и неясно, какие там заключались сделки. Откуда Марши берут свое золото, всегда было загадкой, знаете ли. Они вроде как не шибко много скупались по сей части, но несколько лет тому у них вывезли целую кучу слитков. Говаривали, моряки и заводские рабочие продавали тайком какие-то диковинные чужеземные ценности или что раз-другой кто-то видел Маршевых женщин. Люди гадали, может, старый капитан Обед торговал в каком-то порту с язычниками, тем более что он всегда заказывал целые груды бусин и всяких безделушек, какие мореходы обычно возили продавать туземцам. Некоторые думали и до сих пор думают, что он нашел на Дьяволовом рифе старый пиратский клад. Но вот что забавно. Старый капитан мертв уж шестьдесят лет как, и с Гражданской войны туда не ходил ни один приличного размера корабль, но Марши все так же покупают штучки на продажу – в основном стекло и всякую резиновую мишуру. Может, это все иннсмутским самим нравится – видит Бог, они такие ж дурные, что каннибалы южных морей да гвинейские дикари. Та чума сорок шестого, видать, забрала у них лучшую кровь. В общем, теперь они дюже подозрительные, а Марши с остальными богачами не лучше всяких прочих. Как я вам рассказал, там во всем городке, верно, не больше четырехсот человек, хоть там, как говорят, и осталось много улиц. Думаю, их на Юге назвали б «белой швалью», что живут без закона, хитро вершат свои тайные делишки. Добывают много рыбы и омаров и возят их грузовиками. Странно только, почему у них рыбы полно, а больше нигде и нет. И никто за этим народцем не уследит, а чиновники со школ и переписчики уже черт знает сколько времени тянут. Бьюсь об заклад, пытливым незнакомцам в Иннсмуте рады не будут. Я лично слышал, что там исчезали люди с предприятий и из правительства, а еще поговаривают, что один сошел с ума и оказался в Данверсе. Его, того парня, должно быть, они как-то жутко перепугали. Вот почему я б на вашем месте не ехал туда в ночь. Сам я там никогда не был, и желания такого нет, но думаю, что если днем поедете – ничего с вами не станется, пусть здешние и попробуют вас отвадить. Если вам просто виды посмотреть и вы ищете всякую старину, то Иннсмут – точно для вас местечко. …Остаток вечера я провел в общественной библиотеке Ньюберипорта за поиском данных об Иннсмуте. Когда же я пытался расспросить местных в магазинах, столовых, гаражах и на пожарной станции, то обнаружил, что их разговорить еще труднее, чем предсказывал кассир; тогда я понял, что могу не расходовать время на то, чтобы преодолеть их инстинктивную скрытность. Они держались с некой смутной подозрительностью, будто со всяким, кто интересовался Иннсмутом, что-то было не так. В Юношеской христианской ассоциации[36], что давала мне приют, служащий буквально отговаривал меня от поездки в столь унылое и падшее место, и в библиотеке я встретил приблизительно такое же мнение. В глазах людей образованных Иннсмут явно представлял собой яркий случай гражданского вырождения. Книги по истории округа Эссекс поведали немногое – только то, что город был основан в 1643 году, до Революции[37] славился судостроением, в начале девятнадцатого столетия отличался процветающим мореходством, а позднее стал небольшим промышленным центром, работавшим на энергии Мануксета. Об эпидемии и мятежах 1846-го упоминалось лишь вскользь, словно они порочили честь округа. Об упадке сообщалось совсем скудно, однако важность поздних записей не вызывала сомнений. После Гражданской войны вся промышленность свелась к «Аффинажной компании Марша», а торговля золотыми слитками стала единственным значимым направлением, не считая извечного рыболовства. Хотя рыба приносила все меньше и меньше по мере того, как падали цены и составляли конкуренцию крупные корпорации, вокруг Иннсмутской гавани она не иссякала. Чужеземцы селились в городке редко, и имелись некоторые завуалированные сведения о поляках и португальцах, которые попытались там осесть, но вскоре устремились оттуда врассыпную. Любопытнее же всего оказалось упоминание о необычных украшениях, которые имели неопределенное отношение к Иннсмуту. Украшения эти, несомненно, производили немалое впечатление на всю округу, ибо говорилось, что образцы их хранились в музее Мискатоникского университета в Аркхеме и в выставочном зале Исторического общества Ньюберипорта. Обрывочные описания этих вещиц были безыдейны и прозаичны, но в них я уловил намек на некую подспудную странность. Присутствовало в них что-то столь удивительное и вызывающее, что я не мог выбросить их из головы и, несмотря на сравнительно поздний час, решил, если это возможно, взглянуть на местный экземпляр, который, как указывалось, был довольно велик и обладал странными пропорциями как для предмета, который, несомненно, носили в качестве тиары. В библиотеке мне дали рекомендательную записку для куратора Общества, мисс Анны Тилтон, которая жила неподалеку, и после краткого пояснения эта древняя старушка любезно проводила меня в закрытое здание, поскольку час был еще не то чтоб неприлично поздний. Собрание оказалось вправду замечательным, но мой настрой не давал мне видеть ничего, кроме диковинного предмета, что сверкал под электрическим светом в угловом шкафу. От меня не требовалось чрезмерной чуткости к красоте, чтобы буквально ахнуть при виде странного неземного великолепия этой чуждой, пышной фантазии, которая покоилась на пурпурной бархатной подушке. Даже теперь я едва могу описать, что увидел, хотя не возникало сомнений: это, как и указывалось на табличке, была своего рода тиара. Высокая спереди, она имела очень большую и неправильную окружность, точно предназначалась для головы уродливо эллиптической формы. Изготовлена она, казалось, была преимущественно из золота, однако странный светлый блеск указывал на некий странный сплав с равно красивым и едва ли определимым металлом. Тиара находилась в почти идеальном состоянии, и можно было посвятить часы изучению ее поразительных и загадочно нетрадиционных рисунков – одни просто геометрические, другие явно морской тематики, – отчеканенных либо выполненных в виде горельефа с невероятным мастерством и изяществом. Чем дольше я смотрел, тем сильнее зачаровывала меня эта вещь; и в этом очаровании присутствовало нечто загадочно-тревожное, что едва можно было распознать или объяснить. Поначалу я решил, что только из-за неземного качества работы мне стало не по себе. Все прочие предметы искусства, что доводилось мне видеть, либо относились к какому-нибудь известному расовому или национальному течению, либо служили намеренными модернистскими вызовами всем признанным течениям. Эта же тиара не принадлежала ни тем, ни другим. Она явственно относилась к некой устоявшейся технике, отличной безмерной зрелостью и совершенством, и при этом являющейся чрезвычайно далекой от любой иной – будь то восточной или западной, древней или современной, – о коей я слыхал или чьи образчики наблюдал. Она была выделана так, словно ее создали не на нашей планете. Тем не менее вскоре я понял, что у моего беспокойства имелся и второй, пожалуй, столь же мощный источник, и состоял он в графических и математических внушениях странных образов. Все узоры намекали на далекие тайны и невообразимые бездны времени и пространства, а заунывно-водная природа горельефов чудилась едва не губительной. На них изображались сказочные чудища, отвратительные в своей гротескности и злобе – с виду наполовину рыбоподобные, наполовину земновод ные, – и их было не вычленить из некоего навязчивого и неприятного псевдовоспоминания, точно существа эти пробуждали образы из глубины клеток и тканей, чья память, абсолютно первобытная, передавалась по наследству невероятным образом. Временами мне чудилось, словно каждый изгиб этих кощунственных рыболягух исполнялся высшей квинтэссенцией неведомого, нечеловеческого зла. Удивительное несоответствие виду тиары составила ее краткая и прозаичная история, которую изложила мисс Тилтон. В 1873 году в лавке на Стейт-стрит эту тиару заложил за смешную сумму какой-то иннсмутский пьянчуга, вскоре после этого убитый в драке. Общество приобрело ее напрямую у закладчика и тотчас выставило на подобающее ее достоинству место. Тиару подписали как предмет, вероятно, восточноиндийского и индокитайского происхождения, хотя это допущение и было откровенно условным. Мисс Тилтон, сравнивая все возможные гипотезы относительно ее происхождения и появления в Новой Англии, склонялась к мнению, что тиара служила частью экзотического пиратского клада, который обнаружил капитан Обед Марш. Этой догадке нисколько не противоречили высокие цены, что Марши стали настойчиво предлагать, как только прознали о нахождении тиары, и что повторяли по сей день вопреки неизменной решимости Общества ее не продавать. Провожая меня к выходу, добрая леди ясно дала понять, что пиратская теория о состоянии Марша пользовалась популярностью в местных интеллигентных кругах. Сама же она относилась к отененному Иннсмуту, который в жизни не видела, с отвращением, коего было достойно общество, чей культурный уровень валился в пропасть; она также заверила меня, что слухи о дьяволопоклонниках отчасти оправдывались существованием особого тайного культа, который набрал там силу, поглотив все традиционные церкви. Назывался он, как она сказала, «Эзотерическим Орденом Дагона» и основывался, без сомнения, на порочной, квазиязыческой ереси, завезенной с Востока столетием ранее, во времена, когда рыбный промысел в Иннсмуте, казалось, сходил на нет. Его стойкость среди простого люда представлялась вполне естественной ввиду резкого и непременного возвращения к рыбному изобилию, а вскоре достиг величайшего влияния в городе, всецело сменив масонство и заняв его расположение в старом Масонском зале на Нью-Чёрч-Грин. По мнению благочестивой мисс Тилтон, все это составляло весомую причину для того, чтобы избегать старинного города с его упадком и запустением, однако мне придавало лишь дополнительное устремление. Теперь к моим архитектурным и историческим предвкушениям добавился также острый задор по части антропологии, и мне едва удалось уснуть в своей приютской комнатенке, да и то лишь под утро. II На следующее утро незадолго до десяти часов я уже стоял с чемоданчиком перед «Хаммондом» на старинной Маркет-сквер и ждал автобус до Иннсмута. Когда подошел час его отбытия, я заметил, что все, кто праздно шатался рядом, сместились в другие части улицы либо завалились в «Идеальный обед» на другой стороне площади. Кассир явно не преувеличил неприязнь местных к Иннсмуту и его жителям. Через несколько мгновений по Стейт-стрит загрохотал небольшой дряхлющий автобус грязно-серого цвета, затем повернул за угол и остановился у обочины рядом со мной. Я сразу же почувствовал, что этот автобус мой; и догадку вскоре подтвердила плохо читаемая табличка за лобовым стеклом: «Аркхем – Иннсмут – Ньюберипорт». Пассажиров внутри сидело всего трое – смуглые моложавые мужчины неряшливого вида и с угрюмыми лицами, – и, когда транспорт остановился, они неуклюже выбрались наружу и бесшумно, чуть не украдкой побрели по Стейт-стрит. Водитель тоже вылез, и я проследил за тем, как он зашел что-то купить в аптеке. Это, подумал я, и был тот самый Джо Сёрджинт, о котором упомянул кассир; и еще прежде чем я успел приметить какие-либо детали, меня обдало волной невольной гадливости, которую никак нельзя было ни отбросить, ни объяснить. Мне вдруг показалось совершенно естественным, что местные не желают ни ездить на автобусе, которым владеет и водит этот человек, ни посещать места, где обитает он и его сородичи. Когда водитель вышел из аптеки, я разглядел его внимательнее и постарался выявить источник своей неприязни. Он был худощав и сутул, под шесть футов ростом, в поношенной синей гражданской одежде и потертой серой кепке для гольфа. Лет ему было, наверное, тридцать пять, но, если не вглядываться в его понурое, ничего не выражающее лицо, он казался старше из-за непонятных глубоких складок по бокам шеи. Голова была узкая; глаза, водянистые и навыкате, словно вообще не моргали; нос сплюснутый; лоб и подбородок скошенные; уши на редкость неразвитые. Губы были длинными и толстыми, сероватые щеки с грубыми порами – почти совсем безбородыми, за исключением лишь редких светлых волосинок, которые пробивались, чтобы завиться беспорядочными клочками; при этом кожа местами были весьма странной, точно шелушилась от некой болезни. На мощных руках виднелись сильные вены крайне необычного серовато-синего оттенка. Пальцы выглядели поразительно короткими в сравнении со всем остальным и, верно, могли плотно скручиваться на огромной ладони. Пока водитель подходил к автобусу, я заметил также его диковинно неровную походку и еще увидел, что ступни его были чрезвычайно велики. Чем дольше я их разглядывал, тем больше дивился, где ему удавалось находить обувь, в которую бы таковые влезли. Мою неприязнь усугублял и его в целом засаленный вид. Водитель, без сомнения, работал на рыбацких причалах или просто там ошивался, ибо его сопровождал запах, характерный для подобных мест. Что за иноземная кровь текла в его жилах, я не мог и гадать. Его странные черты не выглядели ни азиатскими, ни полинезийскими, ни левантийскими, ни негроидными, и все же я понимал, отчего все видели в нем чужака. Сам же я скорее предположил бы в нем биологическую деградацию, нежели иноземное происхождение. С сожалением я понял, что других пассажиров в автобусе не будет. Мысль о том, чтобы ехать с этим водителем одному, мне отчего-то не понравилась. Однако с приближением часа отправления я преодолел свои сомнения и, проследовав в салон, протянул долларовую банкноту и пробормотал единственное слово: «Иннсмут». Он на секунду задержал на мне пытливый взгляд и, ничего не ответив, вернул сорок центов сдачи. Я занял место за ним на его половине автобуса, поскольку хотел во время пути смотреть на побережье. Наконец дряхлый транспорт тронулся с места и загрохотал мимо старых кирпичных зданий вдоль Стейт-стрит, выпустив облако выхлопного газа. Глядя на людей на тротуарах, я, по-моему, заметил в них любопытную склонность не смотреть на автобус или по меньшей мере не подавать виду, что смотрят. Затем мы свернули влево, на Хай-стрит, где дорога была ровнее, и помчались мимо величественных старых особняков ранней республики[38] и еще более старых колониальных фермерских домов, мимо Лоуэр-Грин и Паркер-Ривер, чтобы наконец выбраться на длинную однообразную полосу, что стелилась вдоль берега. День выдался теплый и солнечный, однако песчаная местность, поросшая осокой и низким кустарником, становилась все более запустелой по мере нашего продвижения. Из окна я видел голубую воду с песчаной линией острова Плам; наша узкая дорога отклонилась от основного шоссе до Роули и Ипсуича, и мы уже ехали совсем вблизи пляжа. Домов не виднелось, а по состоянию дороги я понял, что движение в здешних местах было совсем слабым. По невысоким потрепанным телефонным столбам тянулось всего два провода. Час от часу мы пересекали грубые деревянные мосты над приливными ручьями, которые извивались далеко в глубь суши, способствуя пущей изолированности этого края. Я порой отмечал мертвые пни и осыпающиеся основания стен, торчащие из рыхлого песка, и мне вспомнилось старое предание, которое упоминалось в одной из книг по истории, что я читал, о том, что эти места некогда были плодородны и густо заселены. Перемена, как отмечалось, случилась одновременно с Иннсмутской эпидемией 1846 года и, по допущению простаков, имела темную связь с тайными силами зла. На самом же деле перемена эта была вызвана неразумной вырубкой лесов вблизи побережья, которая и лишила почву ее лучшей защиты и открыла путь волнам наносимого ветром песка. Наконец остров Плам скрылся из виду, и слева от себя мы увидели бескрайние просторы открытой Атлантики. Наш узкий путь резко пошел в гору, и я ощутил особенное беспокойство при взгляде на одинокий гребень впереди, где изрытая колеями дорога устремлялась к небу. Создавалось ощущение, будто автобус собирался продолжить свое восхождение, покинув суетную землю и слившись с неведомыми тайнами воздушных вышин и загадочных небес. В запахе моря теперь чудился зловещий оттенок, а согбенная, жесткая спина безмолвного водителя с узкой головой представлялись все более ненавистными. Глянув на него, я увидел, что затылок был у него почти так же безволос, как лицо: из серой шершавой кожи пробивались лишь редкие желтые пряди волос. Затем мы достигли гребня и узрели раскинувшуюся за ним долину, где Мануксет впадал в море чуть севернее протяженной линии скал, что достигали наивысшей точки в Кингспорт-Хед и отклонялись в сторону Кейп-Энн. На далеком мглистом горизонте мне едва удавалось различить ошеломляющий профиль Хед, увенчанный диковинным старинным домом, о котором ходит столь много легенд, но прямо сейчас все мое внимание было приковано к более близкой панораме, что явила себя прямо подо мной. Тут я осознал, что оказался лицом к лицу с овеянным слухами Иннсмутом. Городок отличался широкой протяженностью и плотной застройкой, равно как и, однако, дурным недостатком видимой жизни. Из переплетений дымовых труб еле вздымалась струйка дыма, а три высоких шпиля на фоне морского горизонта маячили пустыми и неокрашенными. Один из них раскрошился в верхней части, а на другом в том месте, где полагалось размещаться циферблату часов, ныне зияли лишь черные дыры. Необъятное скопление провисших двускатных крыш и остроконечных фронтонов с оскорбительной ясностью извещали о червивом разложении, и пока мы спускались к ним с гребня, я замечал, что среди этих крыш имелось немало обрушенных. Видел я и большие квадратные георгианские дома с шатровыми крышами, куполами и огороженными «вдовьими дорожками»[39]. Таковые стояли в основном на хорошем отдалении от воды, а один-два, казалось, сохранились во вполне недурном состоянии. Меж ними, разглядел я, тянулись поросшие травой, ржавые и заброшенные рельсовые пути с покосившимися телеграфными столбами, ныне без проводов, и почти не различимые линии старых гужевых дорог на Роули и Ипсуич. Сильнейшие разрушения наблюдались вблизи набережной, хотя среди них я различал белую колокольню неплохо сохранившегося кирпичного строения, похожего на небольшую фабрику. Гавань, давно заметенную песком, ограничивал древний каменный волнолом, на котором мне удалось разглядеть несколько крошечных фигур рыбаков, а на конце виднелось, судя по всему, основание утраченного маяка. Внутри этого барьера образовался песчаный язык, и на нем я увидел несколько ветхих хижин, пришвартованных плоскодонок и разбросанных вершей для омаров. Единственное глубоководье, казалось, было в том месте, где река миновала башенное сооружение и поворачивала на юг, чтобы соединиться с океаном в конце волнолома. Тут и там вдоль берега торчали останки причалов с трухлявыми концами, и те, которые располагались южнее, рассыпались сильнее всех. А в самом море, несмотря на прилив, я разглядел длинную черную линию, которая возвышалась над водой, но странным образом словно излучала скрытую пагубность. Это, понял я, по-видимому, и был Дьяволов риф. При взгляде на него, казалось, тонкое манящее чувство накладывалось на мрачное отторжение; и как ни удивительно, я нашел этот намек еще тревожнее первоначального моего впечатления. По дороге нам никто не повстречался, зато теперь мы ехали мимо заброшенных ферм разной степени разрушения. Затем я приметил несколько жилых домов, где разбитые окна были закрыты тряпками, а на захламленных дворах лежали разложенные ракушки и мертвая рыба. Раз-другой я видел вялых с виду людей, которые работали в голых садах или собирали моллюсков на пропахших рыбой пляжах, и кучки чумазых детей, которые, словно обезьянки, играли у заросших сорняком крылец. Почему-то эти люди внушали бо льшую тревогу, нежели сами унылые строения, ибо каждый обладал определенными странностями лиц и движений, кои вызывали у меня инстинктивную неприязнь даже при том, что я не мог ни определить их, ни объяснить. На секунду такая типичная внешность словно бы напомнила мне некую картинку, которую я некогда видел, вероятно, в книге, в обстоятельствах особенного ужаса и подавленности; однако это мнимое воспоминание стремительно ушло. Когда автобус достиг низины, я начал улавливать размеренный шум водопада посреди неестественного безмолвия. Покосившиеся некрашеные дома теснились все плотнее, выстроившись по обе стороны дороги и являя больше городских черт, чем те, которые остались позади нас. Панорама же впереди сузилась до уличного пейзажа, и здесь я видел места, где некогда лежала брусчатка или тянулся кирпичный тротуар. Каждый дом выглядел заброшенным, а в некоторых встречались провалы обвалившихся дымоходов и подвальных стен, что свидетельствовали о разрушении тех строений. Все пропитывал тошнотворнейший рыбный запах, какой только возможно было представить. Вскоре стали появляться перекрестки и поперечные улицы; те, что находились слева, вели в прибрежные дебри немощеного убожества и запустения, тогда как улицы по правую руку открывали виды былого величия. До сих пор я не видел в городе людей, однако наблюдал теперь скудные признаки обитания – то занавешенные окна, то редкие помятые автомобили у обочины. Брусчатка и тротуары становились все целее, и хотя большинство домов были достаточно стары – деревянные и кирпичные строения относились к началу девятнадцатого века, – они явно содержались в пригодном для жительства состоянии. Будучи любителем древностей, я, оказавшийся в этом изобилии исконной старины, почти перестал замечать отвратительный запах и не чувствовал более угрозы и омерзения. Однако я не сумел достичь пункта прибытия, не пережив одно сильное впечатление крайне неприятного свойства. Автобус выехал на некое то ли пересечение улиц, то ли площадь, где с двух сторон находились церкви, а посередине – остатки захудалого круглого газона; впереди же, справа от себя, я увидел большой дворец с колоннами. Здание, некогда выкрашенное в белый, ныне посерело и облупилось, а черно-золотистая табличка на фронтоне выцвела настолько, что я лишь с трудом разобрал слова: «Эзотерический Орден Дагона». Значит, это и был старый Масонский зал, теперь отданный падшему культу. Пока я пытался расшифровать надпись, мое внимание привлекли хриплые тона треснувшего колокола через улицу, и я спешно повернулся, чтобы выглянуть в окно с другой стороны автобуса. Звук исходил из приземистой каменной церкви с башнями, несомненно, более поздней постройки, нежели большинство домов, выполненной в неуклюжем готическом стиле с непропорционально высоким подвалом при закрытых ставнями окнах. Хотя стрелки отсутствовали на циферблате со стороны, откуда я ее видел, я знал: эти хриплые удары отбивают одиннадцать часов. Затем все мысли о времени вдруг вытеснил нахлынувший яркий образ безотчетного ужаса, охвативший меня прежде, чем я осознал, что это было. Дверь в церковный подвал была открыта, и ее проем зиял черным прямоугольником. Пока я смотрел на него, поперек прямоугольника шмыгнул некий субъект – или же мне так показалось, – отчего в моем мозгу мгновенно вспыхнуло кошмарное видение, которое сводило с ума тем сильнее, что рассудок не мог распознать в нем никаких жутких свойств. Субъект был живой – первый, не считая водителя, кого я увидел с тех пор, как въехал в компактную часть города, – и будь я в более уравновешенном настроении, то не нашел бы в нем ничего ввергающего в ужас. Мгновение спустя я со всей ясностью понял, что это был пастор; облаченный в какие-то диковинные одеяния, введенные после того, как Орден Дагона переиначил обычаи местных церквей. Вероятно, первый мой бессознательный взгляд и чувство невероятного ужаса было вызвано высокой тиарой у него на голове – почти точной копией той, которую накануне мне показывала мисс Тилтон. Она-то и распалила мое воображение, придав несказанно зловещие очертания неопределенному лицу и неуклюжей фигуре в мантии. Вскоре я решил, что не существовало никакой причины, почему мне стоит содрогаться от ужаса сего псевдовоспоминания. Разве не было естественным, что местный тайный культ принял в качестве одеяния своих служителей столь уникальный головной убор, обретший известность в этом сообществе неким удивительным образом – вероятно, как найденный клад? На тротуарах показался слабый поток отталкивающего вида молодежи – как одиноких, так и молчаливых кучек по двое или трое. На нижних этажах обветшалых домов тут и там размещались магазинчики с тусклыми вывесками, а еще я заметил один-другой припаркованный грузовик. Водопад звучал все более отчетливо, и вот я увидел впереди довольно глубокое ущелье реки, через которое был переброшен широкий автомобильный мост с железными заграждениями, за которым открывалась просторная площадь. Когда мы с лязгом двинулись по этому мосту, я глянул по сторонам и заметил несколько фабричных зданий на краю травянистого обрыва или ниже вдоль склона. Воды внизу было в избытке, и я видел два бурных водопада справа от меня и выше по течению и по меньшей мере один слева и ниже. Шум стоял весьма оглушительный. Затем мы выехали на просторную полукруглую площадь на другом берегу реки и взяли правее, чтобы очутиться перед высоким, увенчанным куполом зданием с облупленной желтой краской и полустертой вывеской, возвещавшей о том, что это «Гилман-Хаус». Я с радостью вышел из автобуса и тотчас внес свой чемодан в обшарпанный вестибюль гостиницы. Там я увидел лишь одного человека – это был пожилой мужчина, лишенный, однако, того, что я назвал про себя иннсмутским обликом, – и я решил не задавать ему вопросов, которые меня волновали, памятуя о тех причудливых вещах, которые были отмечены в этой гостинице. Вместо этого я вышел на площадь, откуда автобус успел отбыть, и внимательно, оценивающе огляделся. По одной стороне вымощенной площади тянулась прямая линия реки; другую ограничивал полукруг кирпичных строений начала девятнадцатого века, откуда улицы расходились веером на юго-восток, юг и юго-запад. Фонари были удручающе малочисленны и слабы – с маломощными лампами накаливания, – и я порадовался тому, что мой план предполагал отъезд до наступления темноты, пусть я и знал, что луна воссияет ярко. Все здания находились в приличном состоянии и включали с дюжину работающих лавок, среди которых были бакалейный магазин «Первой национальной сети», унылый ресторанчик, аптека и контора оптового торговца рыбой, а еще, у восточного края площади, рядом с рекой, канцелярия единственного в городе промышленного предприятия – «Аффинажной компании Марша». Там я увидел с десяток человек и четыре-пять легковых автомобилей и грузовиков, как попало припаркованных рядом. Мне не требовалось подсказывать, что это был деловой центр Иннсмута. На востоке я уловил голубые проблески гавани, против которой возвышались рассыпающиеся останки трех некогда прекрасных георгианских шпилей. А сразу у противоположного берега реки я увидел белую колокольню, что увенчивала здание, которое, судя по всему, и было аффинажным заводом Марша. По какой-то причине я предпочел сперва навести справки в сетевом магазине, чьи работники едва ли были родом из Иннсмута. Я обнаружил, что заведовал им мальчишка лет семнадцати, и не без радости отметил его веселость и приветливость, что предрекало для меня обилие сведений. Он, похоже, был весьма расположен к общению, и вскоре я выяснил, что город ему не нравился из-за его рыбной вони и скрытных людей. Перемолвиться словом с заезжим было ему в радость. Сам он был из Аркхема и проживал с семьей из Ипсуича и при первой же возможности намеревался вернуться домой. Его родные не радовались тому, что он работает в Иннсмуте, но сеть направила его сюда, а бросать свое место ему не хотелось. В Иннсмуте, рассказал он, нет ни публичной библиотеки, ни торговой палаты, но, если поискать, что-нибудь интересное для меня да найдется. Улица, по которой я приехал, называлась Федерал-стрит. К западу от нее начинались красивые старинные жилые улицы – Брод-, Вашингтон-, Лафайет- и Адамс-стрит, – а к востоку – прибрежные трущобы. Среди них-то, что тянулись вдоль Мейн-стрит, я мог найти старинные георгианские церкви, только они все давно заброшены. Хорошо было бы не слишком бросаться в глаза в подобных районах, особенно к северу от реки, поскольку люди там угрюмы и недружелюбны. Случалось даже, чужаки там пропадали. Некоторые места были почти запретной территорией, о чем он узнал, заплатив немалую цену. Нельзя, к примеру, надолго задерживаться вблизи завода Марша, или у любой из работающих церквей, или у Зала Ордена Дагона, что с колоннами на Нью-Чёрч-Грин. Эти церкви весьма диковинны – их представители решительно замкнуты внутри своих конфессий; очевидно, они используют страннейшие церемонии и одежды. В их вероучениях, нетрадиционных и таинственных, содержались намеки на определенные чудесные преображения, ведущие к своего рода телесному бессмертию на земле. Пастор этого юноши – доктор Уоллес из методистской церкви Асбери в Аркхеме – настоятельно призывал его не вступать в местную церковь. Что же до иннсмутских жителей, то юноша с трудом их понимал. Они держались скрытно и попадались на глаза не чаще норных зверей, и трудно было представить, как они проводили время, когда не занимались своей невразумительной рыбной ловлей. Возможно, судя по количеству контрабандного спиртного, которое они поглощали, бо льшую часть светового дня они лежали в алкогольном ступоре. Казалось, они угрюмо объединились в некое братство взаимопонимания и презирали остальной мир, точно лишь одни обладали доступом к иным, более предпочтительным областям бытия. Внешний их вид – особенно эти немигающие глаза, которые будто никогда не закрываются, – приводил в ужас, а голоса вызывали отвращение. Мерзко было слушать, как они поют по ночам в своих церквях, и особенно в дни своих главных празднеств или бдений, что проходили дважды в год – 30 апреля и 31 октября. Они обожали воду и помногу плавали в реке и в гавани. Часто проводили заплывы наперегонки до Дьяволова рифа, и всем вокруг, похоже, было вполне по силам участвовать в этом тяжелом соревновании. Если обратить внимание, то можно было заметить, что на людях появлялась только молодежь, тогда как старики часто выглядели уродливее. Те из них, кто не имел отклонений от нормы, составляли уже исключения, как, например, пожилой портье в гостинице. Оставалось лишь гадать о том, что происходило с большинством стариков, и о том, был ли «иннсмутский облик» странной и коварной болезнью-феноменом, проявлявшимся с возрастом. Конечно, редкий недуг способен приводить к столь значительным и глубоким анатомическим изменениям в зрелом индивиде – изменениям, в том числе затрагивающим кости, вплоть до преобразования формы черепа, – но даже эта особенность представлялась не более озадачивающей и неслыханной, нежели видимые черты данной болезни в целом. Трудно, предположил юноша, составить какое-либо действительное заключение по сему вопросу, ибо никто и никогда, сколь бы долго ни прожил в Иннсмуте, не водил с местными хороших знакомств. Юноша был уверен, что многие экземпляры, бывшие даже хуже наихудших из тех, кто показывался на виду, содержались где-то под замком. Бывало, люди слышали причудливейшие звуки. Хлипкие лачуги вдоль набережной, как считалось, были связаны скрытыми тоннелями, составляя таким образом подлинный садок для незримых патологий. Какой иноземной крови – если таковая у них имелась – были эти создания, сказать никто не мог. Особенно отталкивающих экземпляров иногда скрывали, если в город приезжали правительственные агенты или еще кто-нибудь из внешнего мира. Расспрашивать местных о городе, как сообщил мой осведомитель, было бесполезно. Единственным, кто не прочь поговорить, был нормального вида старик, который жил в богадельне на северной окраине города и проводил время, гуляя где придется или ошиваясь у пожарной станции. Этот престарелый экземпляр, Зейдок Аллен, был девяноста шести лет, несколько тронутый головой, и ко всему прочему слыл городским пьянчугой. Он был чудной и настороженный, постоянно озирался через плечо, точно чего-то боялся, а когда трезвел, его было уже не уговорить на беседу с незнакомцем. Однако не мог устоять, если предложить его излюбленную отраву, а как только напьется, то выложит шепотом самые удивительные обрывки своих воспоминаний. Но все же много полезных сведений от него было не добиться, поскольку его истории были совершенно безумны и полнились разрозненными намеками на невозможные чудеса и ужасы, какие не могло породить ничто, кроме его же расстроенной фантазии. Никто не воспринимал его всерьез, однако местные недолюбливали его за пьянство и разговоры с посторонними; а расспрашивать его не всегда было безопасно. Вероятно, это от него исходили кое-какие из самых диких слухов и заблуждений, что получили такое распространение. Несколько приезжих жителей временами сообщали, будто видели что-то чудовищное, но при подобных байках старого Зейдока и уродливых жителях было неудивительно, что таковые иллюзии случались. Никто из приезжих не задерживался на улице допоздна, поскольку это считалось неразумным. Тем более что снаружи расползалась пренеприятная темнота. Что ж до торговли, изобилие рыбы было, конечно, почти сверхъестественным, однако местные пользовались этим преимуществом все меньше. Более того, цены падали, а конкуренция возрастала. Главным предприятием города был, конечно, аффинажный завод, чья торговая контора располагалась на площади в считаных домах от того места, где мы стояли. Старик Марш никогда не показывался, но иногда ездил на работу в закрытой машине с занавесками на окнах. О том, как Марш выглядел, чего только не судачили. Некогда он слыл великим денди и, как рассказывали, до сих пор носил щегольский сюртук Эдвардианской эпохи[40], удивительным образом приспособленный к определенным его уродствам. Сыновья его прежде управляли конторой на площади, но в последнее время не показывались на виду и основную работу перекладывали на более молодое поколение. Сыновья и их сестры теперь выглядели весьма причудливо, особенно старшие; поговаривали также, что у них пошатнулось здоровье.