Одна из дочерей Марша имела отталкивающий вид, походила на рептилию и носила чрезмерное множество диковинных украшений, относящихся явно к той же экзотической традиции, что и странная та тиара. Мой осведомитель много раз замечал и слышал разговоры о том, что драгоценности эти происходили из некоторого тайного клада, оставленного то ли пиратами, то ли демонами. Священнослужители – жрецы или как там они теперь звались – также носили на головах сей убор, но самих их можно было увидеть лишь в редких случаях. Других образцов юноше не встречалось, хотя, по слухам, их в Иннсмуте существовало немало. Марши вместе с тремя другими благородными семьями города – Уэйтами, Гилманами и Элиотами – были весьма нелюдимы. Они проживали в огромных домах на Вашингтон-стрит, и некоторые, как считалось, скрывали своих родственников, чья внешность не позволяла выставлять их на всеобщее обозрение, и только сообщали об их смертях. Предупредив меня об отсутствии многих дорожных знаков, юноша нарисовал мне грубую, но основательную карту с основными ориентирами города. После краткого ее изучения я убедился, что она весьма мне поможет, и с искренней благодарностью положил карту себе в карман. Поскольку единственный убогий ресторанчик, что я видел, вызывал у меня неприязнь, я купил изрядный запас сырных крекеров и имбирных вафель, чтобы позднее ими отобедать. В свою программу я решил включить прогулку по главным улицам, общение с приезжими, которых мог встретить, и отъезд в Аркхем восьмичасовым автобусом. Городок, видел я, представлял собою наглядный, нарочитый образец общественного упадка, однако, не будучи социологом, я предпочел ограничить свои наблюдения лишь областью архитектуры. Так я и начал свою планомерную, хоть и отчасти недоуменную экскурсию по узким, омраченным тенями иннсмутским дорожкам. Перейдя мост и свернув в сторону ревущих внизу водопадов, я прошел близ завода Марша, где с удивлением отметил странное отсутствие шума, характерного для промышленных предприятий. Его здание стояло на крутом обрыве реки у моста и открытого места соединения улиц, которое я счел ранним центром города, после Революции смененным нынешней Таун-сквер. Вновь перейдя ущелье по мосту на Мейн-стрит, я очутился в районе полнейшего запустения, от которого меня почему-то бросило в дрожь. Сосредоточение рушащихся мансардных крыш образовывало фантастический зубчатый горизонт, над которым возвышался мерзостный обезглавленный шпиль древней церкви. Некоторые дома по Мейн-стрит сдавались внаем, но большинство были наглухо заколочены. Ниже вдоль немощеных переулков я видел зияющие чернотой окна заброшенных лачуг, чьи стены зачастую кренились под опасными, невероятными углами, а фундамент частично проваливался. Эти окна глядели так жутко, что мне потребовалось некоторое мужество, чтобы повернуть на восток, в сторону набережной. Без сомнения, ужас перед заброшенными домами нарастает в геометрической, а не арифметической прогрессии, когда в своем множестве они образуют целый город полного запустения. Подобное зрелище бесконечных авеню с их недружелюбной пустотой и гибельностью и мысли об этих сопряженных бесконечностях – черных, угрюмых кварталах, затянутых паутиной, воспоминаниями и червем-победителем, – пробуждают остаточные страхи и отторжение, которые не способна рассеять даже самая стойкая из философий. Фиш-стрит была столь же заброшена, что и Мейн-, однако отличалась тем, что многие кирпичные и каменные склады на ней сохранились еще в превосходном состоянии. Уотер-стрит служила ей почти точной копией, за исключением того, что теперь на месте старых причалов там остались выходящие к воде бреши. Я не встретил здесь ни единого живого существа, кроме редких рыбаков на далеком волноломе, и не услышал ни звука, кроме плеска прилива в гавани да рева водопадов на Мануксете. Город все сильней воздействовал мне на нервы, и я, украдкой заозиравшись, двинулся обратно по шаткому мосту на Уотер-стрит. Мост на Фиш-стрит, согласно рисунку, был разрушен. К северу от реки виднелись признаки убогой жизни: пользуемые домишки на Уотер-стрит, где паковали рыбу, дымящиеся тут и там трубы на скатных крышах, редкие звуки неопределенного происхождения и случайные шатающиеся фигуры на унылых улочках и немощеных переулках, – и все же это казалось мне еще более угнетающим, нежели запустение, царившее южнее. Хоть от того, что люди были страшнее и ненормальнее тех, которые жили близ центра города; не раз они зловеще вызывали у меня в памяти некие совершенно фантастические образы, которые я никак не мог постичь. Без сомнения, чуждая порода проявлялась в здешних иннсмутских сильнее, чем у живших дальше от берега, – конечно, если только «иннсмутский облик» не был в самом деле хворью, а не наследственной чертой, в коем случае данный район мог служить пристанищем для более тяжелых больных. Что же меня раздражало, так это каким образом разливались слабые звуки, что я слышал. Они, естественно, должны были исходить из явно заселенных домов, однако в действительности наиболее громкие из них доносились из-за заколоченных фасадов. Слышались скрипы, шорохи и сомнительные хрипы; я с беспокойством подумал о скрытых тоннелях, чье существование предположил мальчишка-продавец. Внезапно я поймал себя на том, что гадаю, каковы были голоса всех этих обитателей. Пока я не слышал в их районе никакой речи, и это будило во мне невольную тревогу. Задержавшись лишь чтобы взглянуть на прекрасные, но разоренные старые церкви на Мейн-и Чёрч-стрит, я поспешил покинуть эти мерзкие прибрежные трущобы. Следующей моей логичной целью была Нью-Чёрч-Грин, однако я так или иначе не мог заставить себя вновь пройти мимо церкви, в чьем подвале уловил необъяснимо пугающую фигуру странного то ли жреца, то ли пастора в тиаре. К тому же юноша в магазине сообщил мне, что ни церкви, ни Зал Ордена Дагона незнакомцам посещать не следовало. Соответственно, я взял курс на север по Мейн-стрит в сторону Мартин-, затем повернул от берега, пересек Федерал-стрит на безопасном расстоянии от Грин- и очутился в обветшалом патрицианском районе северной части Брод-, Вашингтон-, Лафайет- и Адамс-стрит. Хотя эти величавые старые авеню все пребывали в запущенном неухоженном состоянии, их затененное вязами благородство не исчезло полностью. Особняки приманивали мой взор один за другим, и пусть большинство были ветхими и стояли посреди запустелых участков с заколоченными окнами, один-два дома на каждой улице все же проявляли признаки, что в них кто-то жил. По Вашингтон-стрит тянулся ряд из четырех-пяти домов в превосходном состоянии, с хорошо ухоженными лужайками и садами. Самый пышный из них – с широкими террасированными цветниками, тянущимися до самой Лафайет-стрит, – я счел домом старого Марша, увечного владельца завода. Ни на одной из улиц не показывалось ничего живого, и я подивился полному отсутствию в Иннсмуте кошек и собак. Также меня озадачило и взволновало то, что даже в некоторых из особняков, сохранившихся лучше всех, были наглухо заколочены окна третьего этажа и мансарды. Скрытность и замкнутость, казалось, всюду присутствовали в этом затихшем городе отчуждения и погибели, и я не мог избавиться от чувства, будто за мной со всех сторон коварно наблюдают глаза, которые никогда не моргают. Я содрогнулся, когда слева от меня три раза надрывно пробил колокол. Приземистая церковь, из которой доносился звон, живо возникла у меня в памяти. Спустившись по Вашингтон-стрит к реке, я очутился перед новым участком, некогда отведенным под промышленность и торговлю, и заметил впереди развалины фабрики, а затем еще нескольких, вместе с останками старой железнодорожной станции и крытого железнодорожного моста за ней, что был справа выше по ущелью. Сомнительный мост передо мною был оснащен предупреждающим знаком, однако я принял риск и вновь пересек его, оказавшись на южном берегу, где вновь возникали признаки жизни. В мою сторону загадочно глядели скрытные шаркающие фигуры, а более нормальные лица разглядывали меня с холодным любопытством. Иннсмут быстро становился невыносим, и я свернул на Пейн-стрит навстречу площади, надеясь поймать какой-нибудь транспорт, что отвезет меня в Аркхем раньше столь далекого времени отбытия моего мрачного автобуса. Именно тогда я увидел слева от себя полуразрушенную пожарную станцию и заметил краснолицего старика с лохматой бородой и слезящимися глазами. Он сидел в неописуемого вида тряпье на лавке перед станцией и разговаривал с парой неопрятных, но вполне нормального вида пожарных. Это, без сомнения, был Зейдок Аллен, полубезумный, падкий до спиртного старец, чьи байки о старом Иннсмуте и его тенях славились своей чудовищностью и невероятностью. III Наверное, это какой-нибудь порочный бес – или некое злостное притяжение из темных, сокрытых источников – вынудил меня переменить планы. Многим ранее я решил ограничить свои наблюдения лишь архитектурой, а уже к той минуте торопился к площади, стремясь поскорее выбраться из этого гнойного города смерти и разложения; однако при виде старого Зейдока Аллена мои мысли устремились в ином направлении, и я неопределенно сбавил шаг. Меня заверили, что старик не был способен поведать ничего, кроме смутных легенд, безумных, разрозненных и невероятных, и предостерегли, что попадаться, болтая с ним, на глаза местным было небезопасно; и все же мысль об этом престарелом свидетеле городского упадка, чьи воспоминания относятся к периоду судоходства и промышленности, оказались для меня приманкой, перед которой не сумели устоять никакие доводы рассудка. Как-никак, самые странные и безумные из мифов нередко служат лишь символами или аллегориями, основанными на истине, а старый Зейдок, вероятно, повидал все, что происходило в Иннсмуте за последние девяносто лет. Любопытство вспыхнуло во мне, затмив здравый смысл и осторожность, и я с юношеским эгоизмом вообразил, будто сумею отсеять крупицы истинной истории от путаных и причудливых словоизлияний, которые наверняка мне удастся извлечь при помощи грубого виски. Я знал, что не могу подойти к нему прямо сейчас, ибо пожарные наверняка это заметят и воспрепятствуют мне. Вместо этого, рассудил я, лучше было подготовиться, купив контрабандного алкоголя в том месте, где, как указал мне мальчишка-продавец, его находилось в достатке. Затем я с видимой непринужденностью слонялся бы возле пожарного участка и столкнулся со старым Зейдоком после того, как тот выберется на очередную свою прогулку. Юноша сообщил мне, что он был весьма неусидчив и редко задерживался у станции дольше часа или двух. Квартовую[41] бутылку виски я легко, пусть и недешево, приобрел в задней части неряшливого галантерейного магазина неподалеку от площади на Элиот-стрит. У чумазого вида парня, который меня обслужил, пусть и был иннсмутский облик, но держался он вполне любезно – вероятно, привык к столь общительным чужакам: шоферам, скупщикам золота и им подобным, которые время от времени появлялись в городе. Вновь вернувшись на площадь, я увидел, что удача была на моей стороне: с Пейн-стрит, из-за угла «Гилман-Хаус» возникло не что иное, как высокая и худая потрепанная фигура самого старика Зейдока Аллена. Следуя своему плану, я привлек его внимание, взмахнув только что купленной бутылкой, и вскоре понял, что он зашаркал за мной, когда я свернул на Уэйт-стрит, намереваясь очутиться в самом опустелом районе, какой лишь пришел мне в голову. Я прокладывал путь по карте, которую предоставил мне мальчишка-продавец, направляясь к полностью заброшенному участку южной набережной, где уже побывал ранее. Вокруг я видел только рыбаков на далеком волноломе и, пройдя несколько кварталов на юг, сумел скрыться с их глаз, найдя пару лавок на заброшенной пристани, где мог бы спокойно расспросить Зейдока неопределенное время, оставаясь незамеченным. Прежде чем я достиг Мейн-стрит, сзади до меня донеслось слабое и сиплое: «Эй, мистер!», и я позволил старику догнать меня и сделать пару обильных глотков из квартовой бутылки. Я начал прощупывать почву, пока мы шагали по Уотер-стрит и повернули на юг, чтобы оказаться среди вездесущего запустения и безумно покосившихся развалин, однако обнаружил, что старый язык не развязывался так быстро, как я ожидал. Наконец я увидел поросший травой выход к морю между рассыпающимися кирпичными стенами и за ними полуразвалившийся причал. Груды мшистых камней у воды вполне годились для сиденья, и с севера нас скрывали от посторонних глаз руины складской постройки. Это место я определил идеальным для длительной тайной беседы, поэтому провел своего спутника по тропе, после чего нашел, где усесться среди камней. Всюду витал отвратительный дух смерти и запустения, а рыбная вонь была почти невыносима, однако я решил, что ничто не способно мне помешать. На разговор у меня оставалось около четырех часов, если я собирался успеть на восьмичасовой автобус в Аркхем, посему я выдал престарелому пьянице еще спиртного, тогда как сам принялся за собственный скудный обед. Свои пожертвования я делал осторожно, дабы не перестараться, поскольку не желал, чтобы хмельная говорливость Зейдока не сменилась ступором. Спустя час его скрытная молчаливость стала мало-помалу исчезать, однако, к великому моему разочарованию, он продолжал уклоняться от моих расспросов об Иннсмуте и его овеянном тенями прошлом. Зейдок болтал на злободневные темы, проявляя глубокое знакомство с газетами и видную склонность к нравоучительной деревенской манере философствования. На исходе второго часа я стал опасаться, что моей кварты виски окажется недостаточно, чтобы достичь результата, и уже подумывал оставить старого Зейдока и принести еще. Как раз тогда, однако, на помощь пришел случай, сделав то, чего я не мог добиться своими расспросами; сиплое бормотание старца переменилось таким образом, что заставило меня наклониться вперед и настороженно прислушаться. Я сидел спиной к пахнущему рыбой морю, а он – к нему лицом, и что-то вынудило его блуждающий взгляд замереть на тонкой далекой линии Дьяволова рифа, невзрачно и почти чарующе протянувшейся поверх волн. Старику зрелище, похоже, показалось неприятным, потому что он стал сыпать бессильными ругательствами, которые окончились доверительным шепотом и многозначительной ухмылкой. Он подался вперед, ухватил меня за лацкан пиджака и зашипел намеками, которые не оставляли никаких сомнений. – Тама все началося – в том клятом, злом месте, откель починается глубь. Ворота ада – оттудова до дна никаким линем не достанешь. Старый капитан Обед то учинил – он-то нашел больше, чем ему надоть было, на островах в южном море. Во всем в те времена было туго. Торговля разладилась, мельницы чахли без работы, даже новые, и лучшие из наших мужиков сгинули приватирами в войне восемьсот двенадцатого или пропали с бригом «Элизи» и «Рейнджером», то шнява была, а оба они Гилману надлежали. У Обеда Марша на ходу три судна было – бригантина «Колумбия», бриг «Хетти» да барк «Королева Суматры». Он один тогда ходил торговать в Ост-Индию, токмо «Малайская гордость», баркентин Эсдраса Мартина, ходил еще до двадцать восьмого. Хуже капитана Обеда было не сыскать – старое сатанинское отродье! Эх-эх! Помнится, рассказывал он про иностранщину и про то, какие все дураки, что ходят на христианские службы и несут свое бремя тихо да смирно. Говорил, им бы выбрать богов получше, как у индейцев, – богов, которые дали б хороший улов в обмен на их жертвы и всамделишно ответили на их молитвы. Мэтт Элиот, старпом его, тоже много болтал, да был против, чтоб народ занимался всяким язычеством. Рассказывал про остров к востоку от Отахити[42], где были каменные развалины старше, чем кто б то знал, навроде тех, что на Понапе, на Каролинах, да с резными лицами, как у больших статуй на острове Пасхи. Еще там рядом был вулканов остров, где остались еще развалины со всякими резными штуками, и развалины те так поистерлись, точно были под морем, и на них везде одни страхолюдные чудища вырезаны. Так вот, сэр, Мэтт, он сказал, что тамошние местные ловили целые прорвы рыбы, и у них были браслеты на руках и ногах и кольца всякие на голове из чудно го золота, изрисованного такими ж чудищами, что были вырезаны на тех развалинах на острове, – то ль рыбоподобные лягухи, то ль лягухоподобные рыбы, и все в разном виде, точно они люди. Никто не мог у них выспросить, откель они это все достали, а другие местные дивились, как они ловили столь рыбы, когда уже на соседних островах ее было чуток. Мэтт, он тоже дивился, и капитан Обед. Обед, он заметил еще, что многие статные молодцы сникали с виду с года на год и еще что стариков у них там было мало. И вот подумал, что какие-то из тамошних были странные на вид даже для канаков[43]. Вот Обед и решил разузнать правду про этих язычников. Я не знаю, как он то учинил да стал он выкупать у них золотишко, что они носили. Спрашивал, откель они брались и могут ли еще раздобыть, и наконец выудил все у старого вождя – Валакеа его звали. Никто, окромя Обеда, не верил старому дьяволу, а капитан их читал, как книги. Эхэх! Никто и мне не верит теперича, когда я за то говорю, да и ты не поверишь, парень, хотя на тебя ежели глянуть – у тебя такие ж острые глаза, какие были у Обеда. Стариковский шепот становился все слабее, и я невольно содрогнулся от ужасной искренности его интонации, пусть и понимал, что его рассказ не мог быть не чем иным, кроме как пьяной фантазией. – Так вот, сэр, Обед, он узнал, что на этой земле такие твари водятся, чего мало кто и слыхивал, и ты б не поверил, если тебе сказать. Вроде как канаки эти приносили в жертву кучки своих молодцов и дев каким-то божествам, что ли, кои жили под водой и давали им все то добро взамен. Встречались они с теми тварями на островке с дивными развали нами, а страшные картины рыболягух были навроде ихних портретов. Может, это от них пошли все истории про русалок и всех таких. У них были вроде как города на дне, а тот остров оттудова выпучился. И у них вроде как остались твари живьем в тех каменных постройках, когда остров всплыл над водой. Так-то канаки и допетрили, что они внизу жили. Подплыли к ним, стали толковать жестами, да и составили свой уговор. Тварям, им нравились людские жертвы. Они их когда-то давно принимали, да со временем потеряли до верхнего миром связь. Что они делали с теми жертвами, этого не скажу, да думаю, Обеда и нечего было б спрашивать. Да у язычников все стало путем, а до того приходилось туго, и они совсем отчаялись. И стали отдавать морским тварям свою молодь два раза за год, в канун Майского дня и Дня Всех Святых, – вот так условились. И еще давали свои резные безделицы, что сами делали. А что твари дали взамен – так то кучу рыбы, ее вели до них по морю, да еще золотишка подкидывали час от часу. Так вот, говорю я, местные встречались с тварями на вулкановом островке – приплывали на каноэ со своими жертвами и так далее, а назад вывозили золотые побрякушки. Поначалу твари не выходили на главный остров, да потом захотелось им. Они вроде как стали смешиваться с тамошними, да стали устраивать общие церемонии по большим праздникам – в канун Майского дня и Дня Всех Святых. Видишь ли, они могли жить и в воде, и рядышком – они были навроде амфибий, кажись. Канаки им рассказали, что народ с других островов, может, тоже захочет их выжить, если за них прознает, да те сказали, им на то все равно, потому как они могут выжить всю людскую породу, ежели захотят и ежели токмо нет у тех верных знаков, что однажды пользовали Древние, кто б те ни были. Да теперича они делать того не хотели и просто жили тихо, поколе ихний остров никто не трогал. Когда дошло до спаривания с ими, жабьими рыбами, канаки вроде как заартачились, но все ж узнали что-то, отчего посмотрели на все иначе. Вроде как людской род был как-то связан с этими водными тварями – все живое ж вышло когда-то из воды, и стоит чуток что-то подменить, как все воротится взад. Твари эти сказали канакам, мол, если они замешают кровь, то дети их будут сперва как люди на вид, да потом все сильней станут как твари, пока в конце не уйдут в воду и не соединятся со всеми тварями, что уже там. И вот что самое главное, парень, они когда в рыбьих тварей обращались, то уходили в воду и никогда не помирали. Они, эти твари, вообче не помирали сами, если их токмо не убить. Так вот, сэр, похоже, ко времени, когда Обед повстречал тех островитян, в них уже было полно рыбьей крови от тех глубинных тварей. Когда они старели и начинали ее проявлять, их прятали, пока им не приходила пора уйти в воду и покинуть свои места. Некоторые менялись посильнее других, а некоторые вообче не менялись до того, чтоб уйти, да с большинством выходило точно, как твари им предрекали. Те, что урождались больше похожими на тварей, скоро менялись, но те, кто были почти как люди, иногда оставались на острове хоть до восьмого десятка, да все ж обычно пытались уходить и до того, вроде как на пробу. Те, которые уходили в воду, потом часто вертались ненадолго, вот и выходит, что кто-то мог поболтать со своим прапрапрапрапрадедом, который покинул сушу лет двести назад, а то и до того. Они все думали, как бы не помереть, пока не ушли в воду – как в войнах на каноэ с другими островитянами, или от принесения в жертву морским богам, или от змеиного укуса, чумы или резкого недуга, или еще чего, – да просто ждали, пока переменятся, что спустя время уж не оказалось чем таким страшным. Они сочли, то, что они получают, то хорошо при всем, что за то требовалось, и Обед, видать, тоже пришел к той мысли, когда немного подумал над рассказом старого Валакеа. А Валакеа был из немногих, в ком рыбьей крови не текло, а он был из королевского рода, кто скрещивался с королевскими родами с других островов. Валакеа, он поведал Обеду про обряды и заклинания, что надо было для морских тварей, и показал ему нескольких деревенских, которые сильно переменились и почти утратили людской лик. Да так ли иначе не показал ему ни одну настоящую тварь из воды. А в конце дал ему забавную штуковину, то ли со свинца, то ли еще чего, да сказал, что та выведет рыбьих тварей с любого места в воде, где они обитают. Суть в том была, чтоб бросить ее с нужным заклинанием и все такое. Валакеа считал, твари рассеяны по всему свету, вот и любой, кто хотел, мог найти их место да поднять наверх. Мэтту, ему это все совсем не нравилось, и он хотел, чтоб Обед уплыл с острова, да капитан устремился до своей цели и уж понял, что может заполучить золотишко по дешевке, да потом токмо им и заниматься. Так оно тянулось несколько лет, и Обед добыл столь золота, чтоб открыть аффинажный завод на месте старой мельницы Уэйта, что давно как закрылась. Он не продавал те вещицы в том виде, как они были, а то люди стали б за них спрашивать. Притом кто-то с его команды час от часу продавал те штуковины, хоть все и поклялись не судачить про то, а еще Марш давал своим женщинам носить те из них, что больше всех походили на людские. Так вот, шел год, наверное, тридцать восьмой – мне тогда семь годков было, – Обед, он увидал, что за время меж его плаваниями с острова всех как повымело. Вроде б другие островитяне прознали, что у них творится, да взяли дело в свои руки. Вестимо, были у них те чудесные знаки, коих, мол, морские твари токмо и боялись. Не скажу, была ль у тех канаков мочь с ими связаться, когда со дна вспучился остров с развалинами, что старше самого потопа. Отродье их такое было набожное, что они ничего не оставили ни на главном острове, ни на вулкановом, одни здоровые глыбы, кои были слишком велики, чтоб их повалить. Да кое-где еще мелких камней набросали, вроде оберегов, и повырезали на них то, что теперь свастикой зовут. Это были, верно, знаки Древних. Так всех вымели, и ни следа золотишка не осталось, и никто из соседей-канаков ни слова не мог молвить по делу. Они бы и не признались, что на том острове вовсе когда-то люди жили. То, ясное дело, хорошенько ударило по Обеду, его ж обычная торговля совсем плохо шла. Да и по всему Иннсмуту ударило, ведь во времена мореходства что приносило доход владельцу судна – приносило его соразмерно и команде. Большинство горожан сносили трудные времена, аки овечки смиренные, да были в плохом состоянии от того, что рыбы ловилось все меньше, и мельницы хирели. Тогда-то Обед, он стал бранить народ, что глупыми овечками молится христианским небесам, кои ничем им не помогают. Он сказал, что знает за народ, что молился богам, кто дал им кой-чего, чего им вправду было надо, и сказал, если многие его поддержат, то он, может, призовет определенные силы и те дадут кучу рыбы и еще немало золота. Ясно дело, те, кто служил на «Королеве Суматры» и видали остров, поняли, что он имел в виду, и не особливо стремились поближе узнать морских тварей, о коих слышали россказни, да поколе толком знали они не так уж много, то и согласились с тем, что Обед сказал, и стали его расспрашивать, как он приведет их к вере, чтоб та дала толк. Тут старик запнулся, забормотал и смолк, приняв угрюмый тревожный вид, затем нервно обернулся через плечо и снова уставился, точно завороженный, на далекий черный риф. Когда я заговорил с ним, он не ответил, и я понял, что мне стоит дать ему допить из бутылки. Безумная небылица, что я слушал, представляла для меня глубокий интерес, поскольку я представлял, что в ней содержалась своего рода грубая аллегория, основанная на странностях Иннсмута и усиленная воображением одновременно изобретательным и начиненным обрывками экзотической легенды. Я ни на мгновение не верил, что этот рассказ имел под собою какую-либо существенную основу, и, тем не менее, состоял в нем намек на подлинный ужас, хотя бы оттого, что в нем упоминались удивительные драгоценности, несомненно похожие на ту зловещую тиару, которую я видел в Ньюберипорте. Быть может, ее узоры все-таки происходили с некоего странного острова; и не исключено, что безумные истории были на самом деле ложью самого покойного Обеда, а не этого древнего пьянчуги. Я вручил Зейдоку бутылку, и он осушил ее до последней капли. Любопытно было наблюдать, как он мог вливать в себя столько виски, а его высокий сип лый голос ничуть не грубел. Он облизнул горлышко бутылки и сунул ее в карман, после чего закивал и тихонько зашептался сам с собою. Я наклонился, желая уловить что-либо членораздельное в его болтовне, и будто бы увидел язвительную усмешку за грязными густыми бакенбардами. Да, его речь действительно складывалась из слов, и я сумел понять немалую их часть. – Бедолага Мэтт… Мэтт, он был супротив того… пытался привлечь народ на свой бок, да долго говорил с проповедниками… без толку… они прогнали конгрегационалистского пастора из города, а методист просто сник… никто уж больше не видел Решимого Бабкока, баптистского пастора… Гнев Иеговы… я, может, и был мальцом совсем, да я слыхал, чего слыхал, да видал, чего видал… Дагон и Ашторет… Велиал и Вельзевул… Золотой телец да идолы Ханаана и филистимлян… мерзости Вавилонские… Мене, мене, текел, упарсин… Он вновь умолк, и от взгляда его водянистых голубых глаз я испугался, что он был близок к тому, чтобы впасть в ступор. Но когда я осторожно потряс его за плечо, он уставился на меня с удивительной настороженностью и выпалил еще несколько невразумительных фраз: – Не веришь мне, да? Эх-эх-эх, а тогда скажи мне, парень, почему капитан Обед и еще двадцать с лишком ребят гребли до Дьяволова рифа в глухую ночь да напевали так громко, что было слышно в городе, ежели ветер дул в сю сторону? Скажи мне, а? И еще скажи, почему Обед бросал тяжести в воду с обратной стороны рифа, где дно идет, аки с обрыва, на такую глубь, что никому не достать? Скажи мне, что он делал с той забавной штуковиной, что дал ему Валакеа? А, малец? А что они все делали в канун Майского дня, а потом опять в канун Дня Всех Святых? И почему новые церковные пасторы – все, что до того были моряками, – носили те чудны́е одежды да надевали те золотые вещицы, что привез Обед? А? В водянистых голубых глаз теперь стоял почти дикий и маниакальный блеск, а грязная седая борода ощетинилась, точно от электричества. Старый Зейдок, верно, уловил, как я отпрянул, ибо теперь злобно захихикал: – Эх-эх-эх-эх! Теперь-то разумеешь, а? Может, хотел бы побывать на моем месте в то время, когда я видел тварей в ночи у моря с башни на своем доме? О, могу я тебе сказать, у мелких сорванцов уши-то большие, и я не упустил ни слова из того, что судачили за капитана Обеда и прочих, кто был на рифе! Эх-эх-эх! А что до той ночи, когда я принес до башни отцовы корабельные окуляры и увидал, что по всему рифу щетиной торчат фигуры, а потом, как луна взошла, они все и поныряли? Обед со своими был в плоскодонке, да фигуры те нырнули с дальней стороны вглубь и уж не всплыли… А каково б тебе было постоять на месте мальца в той башне да поглядеть на их, что вовсе не похожи на людей были?.. А?.. Эх-эх-эх-эх… Старик едва не впадал в истерику, так что меня бросило в дрожь от безымянной тревоги. Он положил свою скрюченную клешню мне на плечо, и я понял, что его тоже трясет, и вовсе не от восторга. – Представь, в одну ночь ты видишь за рифом тяжело груженую плоскодонку Обеда, а потом, на следующий день, прознаешь, что из дому пропал паренек. А? Видел кто-нибудь хоть волосок от Хирама Гилмана? Видел? А Ника Пирса, а Луэлли Уэйт, а Адонирама Саутвика, а Генри Гаррисона? А? Эх-эх-эх-эх… Фигуры-то еще говорили жестами… будто у них были настоящие руки… Так вот, сэр, тогда-то Обед начал опять вставать на ноги. Народ видал, как три его дочери ходили в золотых штучках, что никто у них доселе не находил, да из заводской трубы повалил дым. Иные тоже зажили: рыба в гавани стала водиться, уже и готовая, чтоб ее ловили, да одно небо знает, сколько мы стали ее возить в Ньюберипорт, Аркхем и Бостон. Тогда-то Обед и проложил старую ветку железной дороги. Какие-то рыбаки с Кингспорта прослышали за те уловы и махнули сюда гурьбой, да все и пропали. Никто их больше не видел. Да токмо наши основали Эзотерический Орден Дагона да выкупили Масонский зал у Страстного командорства… эх-эх-эх! Мэтт Элиот был масоном и противился продаже, да в то время исчез с глаз. Заметь, я не говорю, что Обед намерился устроить все, как было на том острове у канаков. Мне сдается, по первости он не хотел ни смешивать род, ни растить молодь, чтоб та уходила в воду и превращалась в рыб да жила вечную жизнь. Он хотел золотых штуковин и был готов изрядно за них платить, да сдается, и остальные одно время были тем довольны… Потом в сорок шестом городские огляделись да призадумались за себя. Дюже многие пропали, дюже много велось диких проповедей на воскресных собраниях, дюже много слухов ходило за тот риф. Сдается, я и сам к тому добавил, когда рассказал мистеру Моури с городского управления про то, что видел с башни. Они одной ночью собрали отряд, чтоб проследить за людьми Обеда к рифу, и я слыхал пальбу меж плоскодонками. На следующий день Обеда и еще тридцати двоих засадили в тюрьму, и все гадали, что с этого будет да в чем их теперича обвинят. Господи, если б кто токмо мог углядеть то наперед… прошла пара недель, а за все то время никто ничего в море не бросал… Зейдок проявлял признаки страха и изнурения, и я дал ему немного посидеть молча, хотя и с опаской поглядывал на часы. Начался прилив, и звук волн словно его взбодрил. Я был тому приливу только рад, поскольку с ним могла ослабеть рыбная вонь. Вновь я напрягся, дабы уловить его шепот: – В ту страшную ночь… я их видал… я был в башне… их целые орды… целые рои… по всему рифу они были и заплывали по гавани в Мануксет… Господи, что творилось на улицах Иннсмута в ту ночь… они колотили в двери, но отец не открыл… тогда он вылез из кухонного окна со своим ружьем, чтоб найти мистера Моури с городского управления и попытаться что-то принять… Груды мертвых да раненых… пальба да вопли… кричали на старой площади, и на Таун-сквер, и на Нью-Чёрч-Грин… тюрьму вскрыли… объявление… измена… сказали, то была чума, когда тот народ пришел и открылось, что половина наших пропали без вести… никого не осталось, окромя тех, что были с Обедом и теми тварями, да тех, кто тихонько сидел… а про отца я больше не слыхивал… Старик тяжело дышал, обильно потея, и сильней вцепился в мое плечо. – Все вычистили к утру – да остались следы… Обед, он вроде как стал за главного и сказал, что отнынче все станет по-иному… другие станут проводить с нами службы, а некоторые дома станут развлекать гостей… они хотели смешаться, как с канаками, и никто не намеревался их остановить. Далеко зашел Обед… точно совсем на том был помешан. Сказал, они дадут нам рыбу да сокровища да потом возьмут то, чего сами жаждают… Внешне все осталось как прежде, токмо нам надоть было сторониться незнакомцев… да ради нашего ж блага. Нам всем пришлось дать Клятву Дагону, а потом некоторые дали еще вторую Клятву и третью. Им-то помогли особливо, дали особливые награды – золото и прочее… И нечего было упираться, ибо внизу их там все равно мильоны. Они и не хотели б подниматься и выстреблять людей, да если бы пришлось, они б то могли да легко. У нас не было старых оберегов, чтоб от них отделаться, как у народа южного море, а канаки, они б никогда не выдали своих тайн. Приносили мы жертв, да давали всякие безделицы, да устраивали им приют в городе, когда они хотели, да токмо тогда от нас отставали. Не сносили чужаков, кои могли б вынести байки наружу, то бишь чтоб они не выпытывали тут. Все вошли в братию верных – Орден Дагона, – и дети теперича не должны были помирать, а уходить к Матери Гидре и Отцу Дагону, от коих мы некогда пришли… Ийя! Ийя! Ктулху фхтагн! Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн… Старый Зейдок стремительно впадал в бред, и я затаил дыхание. Бедный старик, в какие жалостливые галлюцинационные глубины вверг алкоголь, вкупе с ненавистью к окружающему его разложению, отчуждению и нездравию, его разум, его богатое воображение! Он застонал, и слезы хлынули по его впалым щекам в самую гущу его бороды. – Господи, что я видел с той поры, как мне стало пятнадцать… Мене, мене, текел, упарсин! Люди или пропадали без вести, или сами себя убивали – да в Аркхеме, или в Ипсуиче, или еще где говорили, они сумасшедшие, как ты про меня скажешь теперича… Ох, господи, чего я видел… Они б убили меня давно за то, что я знал, да токмо я принес первую и вторую Клятву Дагону по велению Обеда, а потому был защищен, поколе их суд не докажет, что я раскрыл кому, чего знал, да донес… но третью Клятву я не дал – я б скорей умер, чем ее дать… Было то, когда пришла Гражданская война, когда дети, что родились с сорок шестого, стали подрастать – некоторые, да. Я испужался – никогда с той страшной ночи более не подглядывал и не видал никого из… этих… шибко близко, ни разу в жисть. Посему никогда я и не стал чистокровным. Я пошел на войну, и если б мне хватило воли или ума, я б и не вернулся, а поселился где-то не тут. Да наши мне писали, что все не так и худо. Это, видать, потому, что вербовщики правительства оставались в городе аж после шестьдесят третьего. А после войны заново стало худо. Люди пошли под уклон – мельницы да лавки закрывались, суда уж не швартовали, гавань занесло песком, железная дорога встала, – а они… они так и плавали в реку и с реки от того проклятого рифа сатанинского… да все больше окон на чердаках заколачивалось, все больше криков было слыхать в домах, где вроде как и не живал уж никто… В округе про нас судачили всякое – ты уж, наверно, немало слыхивал, судя по тому, чего ты спрашиваешь, – судачили про всякое, чего видели часом, да про те чудны́е украшенья, кои и нынче появляются и идут на переплавку, да токмо ничего определьного. Никто ни во что не поверит. Они твердят, мол, золотые штучки – то пиратская добыча, да думают, у иннсмутских кровь порчена, или помутненные они сами, или еще что. И вообче, те, что тут живут, отваживают чужаков как могут, да других учат, чтоб не выведывали шибко, особливо во нощной час. Живность от тварей шарашится – что лошади, что мулы, – да когда у них автомобили появились, все стало добро.