В сорок шестом капитан Обед взял себе вторую жену, да ее никто в городе не видал; одни молвят, он ее не хотел, а они его заставили послушаться. Родилось от нее трое детей – двое пропали молодыми, а одна девка вышла ни на кого не похожа и училась в Европе. Обед потом хитростью выдал ее за человека с Аркхема, кто ни о чем не подозревал. А теперь никто из сторонних не хотит с иннсмутскими связываться. Барнабас Марш, что нынче заводом заправляет, он внук Обеда через первую жену, сын Онисифора, его старшего, токмо мать его была из этих, и ее никогда не видали. Барнабас нынче вот-вот переменится. Не могет уж глаз закрыть, а фигура не та, что была. Молвят, одежду он еще носит, токмо до воды скоро уж пойдет. Уже, может, и пробовал – они так, бывает, уходят на чуток, прежде чем насовсем зайти. Я его не видал на людях уж чуть не с десяток годов. Не знаю, каково его бедняге-жене – она ж с Ипсуича, да они Барнабаса чуть не линчевали, когда он стал ухаживать за ней годов пятьдесят с лишком тому. Обед, он помер в семьдесят восемь, а следующее поколение все ушло – от первой жены дети померли, да прочие… Господь то знает… Звук наступающего прилива стал настойчивее и, похоже, мало-помалу действовал на настрой старика, который сменился со слезливой чувственности на настороженный страх. Теперь он время от времени замолкал и вновь озирался через плечо или вглядывался в сторону рифа, и я, несмотря на дикую нелепость его рассказа, невольно разделял его смутные опасения. Зейдок заговорил пронзительнее, словно пытался громкой речью подстегнуть собственную храбрость: – Э, ты, а сам что не скажешь ничего? Как тебе-то живется в городе навроде этого, где все гниет да гинет да где, куда ни сверни, чудища за заколоченными окнами ползают, блеют, тявчут да скачут по темным подвалам и чердакам? А? Как тебе слыхать вой ночь за ночью с церквей да Зала Ордена Дагона, коли знаешь, что за тем воем стоит? Как тебе слыхать, что доносится с того гадкого рифа каждый раз в канун Майского дня и Дня Всех Святых? А? Думаешь, старик сбрендил, а? Так вот, сэр, я тебе скажу, это еще не самое худшее!.. Зейдок теперь всерьез раскричался, и безумное исступление в его голосе встревожило меня сильнее, чем я того ожидал. – Чтоб тебя, не зыркай так на меня своими очищами… Говорю тебе, Обед Марш попал в самый ад, и там-то ему место! Эх-эх… в самый ад, я тебе говорю! Меня им не достать – я ничего не сделал, ничего никому не рассказал… А, ты, молодой человек? Так вот, если доселе я еще ничего никому не рассказал, то теперича скажу! Ты токмо сиди да меня слухай, парень, сего я еще никому не говаривал… Я говорил, что не подглядывал более после той ночи, а все одно кой-чего повидал! Хочешь узнать, где истый ужас, а? Так вот, вот в чем – не в том, чего рыбьи дьяволы сотворили, а в том, чего они собираются! Они приводят в город тварей из того места, откуда сами вышли, и приводят уж много годов, да в последнее время это дело притихло. В домах к северу от реки меж Уотер-и Мейн-стрит их полно – дьяволов этих и тех, что они привели… и когда они будут готовы… я говорю, когда они будут готовы… слыхал ты за шогготов?.. Э, ты меня слыхал? Говорю я тебе, знаю, что это за твари – я их видел один раз в ночи… Э-Э… АХ-Х-Х-Х… АХ! ЭЙА-А-А-АХ-Х-Х… От жуткой внезапности и нечеловеческого ужаса стариковского вопля я едва не лишился чувств. Его глаза, устремленные мимо меня в смердящее море, были явственно готовы выскочить из орбит, а лицо его превратилось в маску страха, достойную греческой трагедии. Костлявая клешня чудовищным образом впилась мне в плечо, и когда он так застыл, я повернул голову к тому, что уловил он. И я ничего не разглядел. Лишь надвигающийся прилив, и еще некоторую рябь в стороне от растянувшейся линии бурунов. Но Зейдок теперь тряс меня, и я повернулся, чтобы взглянуть на то, как пронзивший его лицо страх тает, сменяясь хаосом подергивающихся ресниц и бормочущих десен. В эту минуту к нему вернулся дар речи, пусть он и заговорил лишь дрожащим шепотом: – Выбирайся отсель! Выбирайся! Они нас увидали – выбирайся, ежели хочешь жить! Не дожидайся тута… они теперича знают… Беги отсель… быстрей… с этого города… Еще одна тяжелая волна обрушилась на ослабевшую каменную кладку бывшего причала, и шепот безумного старца перерос в очередной нечеловеческий, леденящий кровь крик: – Э-Э… ЙА-А-А-АХ-Х-Х!.. ЙХА-А-А-А-А-А!.. Не успел я собраться с мыслями, как он отпустил мое плечо и резво умчался в глубь города, в сторону улицы, петлявшей к северу в обход стены разрушенного склада. Я вновь глянул на море, но там не было ничего особенного. А когда я достиг Уотер-стрит и посмотрел вдоль нее на север, то не увидел там никакого следа Зейдока Аллена. IV Мне едва по силам описать, в каком настроении оставил меня сей горестный эпизод – одновременно безумный и нечастный, гротескный и пугающий. Мальчишка-продавец готовил меня к подобному, и все же действительность меня взволновала и сбила с толку. Какой бы ребячливой ни представлялась эта история, безрассудная серьезность и ужас старого Зейдока разыграли во мне беспокойство, которое примешалось к прежнему отвращению к городу и нависшей над ним неосязаемой тени. Позднее я, быть может, просею этот рассказ и извлеку какие-никакие зерна исторической аллегории, но теперь я желал лишь выбросить его из своей головы. Время было уже угрожающе поздним, мои часы показывали 7:15, а автобус до Аркхема отбывал от Таун-сквер в восемь, поэтому я постарался придать своим мыслям как можно более нейтральное и практичное направление, тем временем спешно шагая пустынными улицами меж провалившихся крыш и покосившихся стен в сторону гостиницы, чтоб забрать сданный на хранение чемодан и сесть в автобус. Хотя золотистый предвечерний свет придавал старинным крышам с ветхими дымоходами оттенок мистического очарования и умиротворения, я не мог перестать то и дело озираться через плечо. Мне определенно хотелось выбраться из этого зловонного, отененного страхом Иннсмута, и я был бы рад найти какой угодно другой транспорт, помимо автобуса со зловещим на вид Сёрджинтом за рулем. И все же я не торопился излишне, поскольку проходил мимо такой архитектуры, каждая безмолвная деталь которой была достойна внимания, а необходимое расстояние, по моим подсчетам, можно было без труда преодолеть за полчаса. Изучив карту юноши из магазина и найдя маршрут, по которому не ходил прежде, я выбрал достичь Таун-сквера не через Стейт-, а через Марш-стрит. Возле угла Фолл-стрит я стал замечать кучки перешептывающихся украдкой людей, а когда наконец достиг площади, то увидел, что почти все зеваки сгрудились у дверей «Гилман-Хаус». В вестибюле, когда я забирал свой чемодан, создалось впечатление, будто множество немигающих водянистых глаз странно таращилось на меня, и я лишь надеялся, что ни одно из этих малоприятных созданий не окажется моим попутчиком в автобусе. Автобус же пригромыхал с тремя пассажирами довольно рано, незадолго до восьми часов, и зловещего вида парень на тротуаре пробормотал водителю несколько неразборчивых слов. Сёрджинт вытащил почтовую сумку и связку газет и вошел в гостиницу; тем временем пассажиры – те же, кого я видел утром прибывающими в Ньюберипорт, – побрели к тротуару, обменявшись парой тихих гортанных слов с одним из охламонов точно не на английском языке, в том я был готов поклясться. Я забрался в пустой транспорт и занял то же место, на каком ехал ранее, но едва успел устроиться, как Сёрджинт появился вновь и забормотал чрезвычайно омерзительным грудным голосом. Похоже, мне крайне не повезло. Что-то случилось с двигателем, несмотря на прекрасную поездку из Ньюберипорта, и автобус не мог завершить свой маршрут до Аркхема. Нет, починить его этим же вечером было невозможно, как и уехать из Иннсмута иным способом ни в Аркхем, ни куда бы то ни было еще. Сёрджинту было жаль, но мне оставалось только остановиться в «Гилмане». Возможно, портье возьмет с меня меньшую плату, однако иного выхода не было. Почти ошеломленный этим внезапным препятствием и неистово испуганный наступлением ночи в этом разлагающимся и наполовину неосвещенном городе, я покинул автобус и вернулся в вестибюль гостиницы, где угрюмый, причудливого вида ночной портье сообщил мне, что я могу занять номер 428 на предпоследнем этаже – просторный, но без водопровода – за доллар. Вопреки тому что я слышал об этой гостинице в Ньюберипорте, я подписал регистрационную карту, заплатил доллар, позволил портье взять у меня чемодан и поднялся вслед за этим нелюдимым служащим на три скрипучих пролета, миновав несколько пыльных, совершенно безжизненных с виду коридоров. Мой номер являл собой тоскливую комнату в задней части здания с убогой дешевой мебелью и двумя окнами, которые выходили на грязный двор, зажатый низкими кирпичными кварталами, пребывающими в запустении, и откуда открывался вид на простирающиеся к западу ветхие крыши и болотистую местность за ними. В конце коридора располагалась уборная – обескураживающе старинная, с древней мраморной чашей, жестяной ванной, слабым электрическим освещением и заплесневелыми деревянными панелями вокруг каждого прибора. Световой день еще не кончился, так что я спустился на площадь и поискал, где бы поужинать; заметив при этом странные взгляды, которых удостоился я от нездоровых охламонов. Поскольку бакалейный магазин был закрыт, я был вынужден посетить ресторан, которого прежде чурался; в нем мне встретились сутулый мужчина с узкой бородкой и вытаращенными немигающими глазами и девица с плоским носом и неимоверно толстыми неуклюжими руками. Обслуживали они на кассе, и я испытал облегчение, обнаружив, что еда подавалась здесь, очевидно, из банок и ящиков. Тарелки овощного супа с крекерами оказалось для меня достаточно, и уже вскоре я отправился назад в свой унылый номер в «Гилмане», захватив попутно вечернюю газету и засиженный мухами журнал с шаткой стойки рядом со столом зловещего вида портье. Как сгустились сумерки, я включил единственную немощную лампочку над дешевой кроватью с железной рамой и попытался, насколько мог, продолжить начатое было чтение. Я счел целесообразным занять свои мысли чем-нибудь полезным, дабы, пока пребываю здесь, не размышлять над неправильностями этого древнего, отравленного тенями города. Безумная небылица, что услышал я от престарелого пьянчуги, не предвещала слишком приятных снов, и я решил держать образ его водянистых глаз как можно дальше от своего воображения. Также не рассуждал я над тем, что поведал мне кассир в Ньюберипорте о «Гилман-Хаус», и не думал о голосах его кошмарных жителей – ни о них, ни о том лице под тиарой, которое я видел в черном церковном проеме, – лице, чей ужас мое сознание не могло постичь. Пожалуй, легче было бы удерживать разум от тревожных тем, не будь мой номер столь отвратительно затхл. Ибо эта его смертная застарелость мерзким образом смешивалась с рыбным смрадом самого города и настойчиво сосредоточивала мысли на гибельности и разложении. Беспокоило меня и отсутствие засова на двери в номер. Когда-то он там был, о чем свидетельствовали четкие отметины, однако недавно его оттуда сняли. Без сомнения, он вышел из строя, подобно многим другим вещам в этом ветхом здании. Я нервно огляделся и обнаружил в шкафу для одежды засов, похоже, такого же размера, судя по отметинам, что и бывший прежде на двери. Чтоб хоть отчасти избавиться от напряжения, я занял себя переносом этого приспособления на пустующее место с помощью ручного набора из трех инструментов, включавшего отвертку, что я всегда носил на связке ключей. Засов превосходно подошел, и я испытал некоторое облегчение, когда сумел надежно его задвинуть, прежде чем отойти ко сну. Не то чтобы я действительно полагал это необходимым, однако в подобном окружении мне был желанен любой символ безопасности. На двух боковых дверях, которые вели в смежные номера, засовы имелись, так что затем я запер и их. Я не стал раздеваться, но решил почитать, пока не станет клонить в сон, а затем улечься, сняв только пиджак, воротник и туфли. Достав из чемодана карманный фонарик, я положил его в карман брюк, чтобы при необходимости взглянуть на часы, если позднее проснусь в темноте. Однако сонливость не наступала, и когда я перестал размышлять, то, к своему беспокойству, обнаружил, что все это время подсознательно к чему-то прислушивался – к чему-то, чего боялся и чему не ведал названия. Должно быть, история того инспектора подействовала на мое воображение сильнее, нежели я полагал. Я вновь попробовал читать, но понял, что нисколько не продвигаюсь вперед. Спустя время я будто бы услышал, как с лестницы и из коридора донеслись скрипы, размеренные, точно шаги, и подумал, не заселяется ли кто-то в соседние комнаты. Голосов, однако, я не слышал, и вдруг я заметил, что в скрипах этих ощущалось нечто неуловимо скрытное. Мне это не понравилось, и я усомнился, стоит ли мне вообще теперь пытаться уснуть. В этом городе жило достаточно странных личностей, и здесь, без сомнения, пропадали люди. Была ли эта гостиница из тех, где путешественников убивали ради денег? Пусть я, разумеется, и не выглядел чрезмерно обеспеченным. Или горожане в самом деле так возмущались пытливыми гостями? Неужто мой очевидный осмотр достопримечательностей, вперемежку с частыми сверками по карте, привлек чье-нибудь неблагоприятное внимание? Тут мне пришло в голову, что я, должно быть, пребываю в чрезвычайной нервозности, раз позволяю нескольким случайным скрипам навести себя на подобные мысли, но тем не менее пожалел, что не имел оружия. Наконец, почувствовав усталость, в которой, однако, не было ничего от сонливости, я запер дверь на новый засов, выключил свет и улегся на жесткую неровную кровать прямо в пиджаке, воротнике и туфлях. В темноте каждый слабый звук ночи представлялся усиленным, и вдвойне неприятные мысли захлестнули меня своим потоком. Я пожалел, что выключил свет, однако был чересчур утомлен, чтобы встать и зажечь его снова. После долгого, тягостного перерыва вновь раздался скрип на лестнице и в коридоре, за которым возник безошибочно узнаваемый звук, вылившийся в зловещее воплощение всех моих опасений. Не оставалось ни малейшей тени сомнения в том, что замок на двери в коридор пробовали вскрыть – робко, осторожно, украдкой – с помощью мастер-ключа. Чувства, охватившие меня, когда я распознал этот признак действительной угрозы, проявились, пожалуй, не столь бурно ввиду прежних моих смутных страхов. Я, пусть и без определенной на то причины, инстинктивно насторожился, и это играло мне на руку в поистине критической ситуации, каковой бы та ни оказалось. И все же смещение угрозы от смутного предчувствия к непосредственной действительности сопровождалось глубоким потрясением и обрушилось на меня с силой не истового удара. Я ни мгновения не считал, что эта возня могла просто мне показаться. Я думал лишь о чьей-то злонамеренности, сам сохраняя гробовую тишину, пока ждал следующего хода своего непрошеного гостя. Через некоторое время осторожное лязганье прекратилось, и я услышал, как кто-то вошел в номер к северу от моего, открыв дверь мастер-ключом. Затем тихонько попытались открыть замок на смежной двери в мою комнату. Засов, конечно, не позволил ее открыть, и я услышал, как пол снова скрипнул: некто покинул номер. Спустя мгновение послышалось слабое лязганье, и я понял, что теперь вошли в комнату к югу от меня. Вновь осторожная попытка проникнуть через смежную дверь, запертую на засов, и вновь скрипучее отступление. На этот раз скрип пронесся по коридору и вниз по лестнице, так что я понял: некто осознал, что мои двери заперты на засов, и оставил свои тщания, но надолго или нет – ведало лишь будущее. Я приступил к своему плану действий с такой готовностью, что показывала: очевидно, я подсознательно опасался некоторой угрозы и уже много часов обдумывал возможные пути побега. Сперва я почувствовал, что незримый проныра представлял опасность, с которой не просто не следовало сталкиваться, но и бежать требовалось как можно скорее. Мне единственно стоило выбираться из этой гостиницы живым, и побыстрей, и неким иным путем, кроме как парадной лестницей и вестибюлем. Тихо поднявшись и включив фонарик, я включил лампочку над кроватью, дабы собрать и разложить по карманам кое-какие вещи для стремительного побега налегке. Ничего, однако, не произошло, и я понял, что электричество было отключено. Здесь явно затевалось нечто загадочное, злостное и масштабное, но что именно – я сказать не мог. Пока стоял и размышлял, положив руку на бесполезный отныне выключатель, я услышал приглушенный скрип половиц внизу и вроде бы кое-как различил переговаривающиеся голоса. Мгновением позже я усомнился в том, что эти низкие звуки в самом деле были голосами, поскольку хриплый лай и протяжное кваканье слишком мало походили на человеческую речь. Затем во мне с новой силой вспыхнули воспоминания о том, что услышал ночью в этом трухлявом зловонном здании фабричный инспектор. С помощью фонарика сложив вещи в карманы, я надел шляпу и на цыпочках подошел к окнам, чтобы оценить возможность спуска. Вопреки действующим в штате правилам безопасности с этой стороны гостиницы не оказалось пожарной лестницы, и я увидел, что мои окна от мощеного двора отделял отвесный спуск протяженностью в три этажа. Справа и слева, однако, к гостинице примыкали какие-то старинные кирпичные деловые здания, чьи наклонные крыши поднимались на высоту, допускающую возможность прыжка с моего четвертого этажа. Чтоб достичь любого из этих зданий, мне требовалось находиться в двух номерах от собственного – в одном случае к северу, а в другом к югу, – и мой ум тотчас взялся за расчет шанса на то, сумею ли я совершить подобный переход. Я решил, что не могу рисковать выходом в коридор, где мои шаги непременно будут услышаны и где мне не преодолеть трудность попадания в желанный номер. Если я и мог как-либо туда проникнуть, то это необходимо было совершить через менее прочные смежные двери; замки и засовы я мог выломать силой, тараня плечом все, что преградит мне путь. Это я счел возможным благодаря общей ветхости дома и его имущества, однако понял, что этого не проделать без шума. Мне оставалось только рассчитывать на высокую скорость, это был шанс добраться до окна, прежде чем какие-либо враждебные силы сумеют собраться и пробраться ко мне, открыв мастер-ключом дверь в номер. Свою же входную дверь я укрепил, придвинув к ней комод – переместив его мало-помалу, стараясь издавать как можно меньше шума. Я осознавал, что шансы мои весьма малы, и был всецело готов к любой беде. Даже если доберусь до другой крыши, это не решало моей задачи, ибо тогда мне оставалось еще спуститься на землю и сбежать из города. В мою пользу говорило лишь запущенное, разрушенное состояние примыкающих зданий, а также множество слуховых окон, зияющих чернотой в каждом их ряду. Выяснив по карте мальчишки-продавца, что лучший путь из города лежал к югу, я глянул на смежную дверь с южной стороны номера. Она открывалась на меня, что, рассудил я, сдвинув засов и обнаружив на ней еще другие задвижки, никак не способствовало ее взлому. Соответственно, отказавшись от этого выхода, я осторожно придвинул к нему кровать, чтобы предотвратить любое нападение, какое могло быть совершено из соседнего номера позднее. Дверь с северной стороны открывалась от меня, благодаря чему я понял: она – хотя, попробовав толкнуть ее, я выяснил, что та была заперта на замок или засов с той стороны, – меня отсюда и выведет. Если бы мне удалось достичь крыш зданий по Пейн-стрит и благополучно спуститься на первый этаж, то я, вероятно, мог бы промчаться через дворы и примыкающие или противоположные здания до Вашингтон- или Бейтс-стрит либо же вынырнуть на Пейн- и свернуть к югу на Вашингтон-стрит. В любом случае мне надлежало каким-либо способом попасть на Вашингтон-стрит и поскорее удалиться от Таун-сквер. Предпочтение я отдавал тому, чтобы избежать Пейн-стрит, поскольку расположенная там пожарная станция могла работать всю ночь. Рассуждая надо всем этим, я выглядывал на раскинувшееся подо мною неряшливое море прогнивших крыш, теперь освещенных лучами едва убывающей луны. Справа панораму рассекала черная рана речного ущелья, к которому с обеих сторон примыкали заброшенные фабрики и железнодорожная станция. За ним по плоской болотистой местности, усеянной островками сухой, поросшей кустарником земли, тянулись ржавые рельсы и дорога на Роули. Слева и ближе тянулись пронизанные ручьями поля, а узкая дорога на Ипсуич в лунном свете сияла белизной. Южного пути на Аркхем, по которому я намеревался уйти, я со своей стороны гостиницы не видел. Пока несмело рассуждал о том, когда лучше атаковать северную дверь, и о том, как сделать это с наименьшим шумом, я заметил, что неопределенные звуки внизу сменились более резкими скрипами на лестнице. Сквозь фрамугу моей двери пробилась колышущаяся вспышка света, и доски коридора застонали от тяжести. Сдавленные звуки, вероятно голосового происхождения, стали раздаваться ближе, после чего наконец ко мне решительно постучали. На мгновение я просто затаил дыхание и ждал. Казалось, миновала целая вечность, и тошнотворная рыбная вонь, что меня окружала, словно бы разразилась со всей внезапностью и чрезвычайностью. Затем стук повторился – длительный и все более настойчивый. Я знал, что настало время действовать, и немедленно, отодвинув засов северной смежной двери, собрался с силами, чтобы ее выбить. Стук усилился, и я вознадеялся, что его громкость заглушит шум моих стараний. Приступив наконец к делу, я снова и снова врезался в тонкую филенку левым плечом, не замечая ни смятения от удара, ни боли. Дверь сопротивлялась еще сильнее, чем я ожидал, но я и сам не сдавался. Тем временем шум у входной двери становился все громче. Наконец смежная дверь подалась, однако случилось это с таким грохотом, что я не сомневался: снаружи его услышали. Стук тотчас перерос в яростный шквал, а в дверях, ведущих из коридора в номера по обе стороны от меня, зловеще зазвенели ключи. Проскочив в открывшийся проем, я успел сдвинуть засов на входной двери, прежде чем повернулся замок; но, едва это сделав, услышал, что в дверь в третий номер – той, из окна которой я надеялся достичь крыши внизу, – пытаются проникнуть с мастер-ключом. На миг меня охватило полное отчаяние, поскольку мое заточение в комнате без окон казалось теперь делом свершенным. Меня захлестнула волна почти ненормального ужаса, которая наделила страшной, но необъяснимой значительностью выхваченные фонариком следы на пыли, что оставил незваный гость, пытавшийся недавно открыть мою дверь из этого номера. Затем с бессознательным автоматизмом, что упорствовал вопреки безнадежности, я ринулся к следующей смежной двери и вслепую устремился к ней, намереваясь выбить и сдвинуть засов на двери в коридор – при условии, что тот окажется цел, равно как на двери в эту, вторую комнату, – прежде чем ее успеют вскрыть ключом снаружи. Лишь счастливая случайность принесла мне отсрочку, ибо смежная дверь передо мною оказалась не только незапертой, но и приоткрытой. Мой напор застал открывавшего врасплох, поскольку когда я надавил на дверь, она тут же захлопнулась, так что я сумел сдвинуть довольно крепкий засов, точно как в предыдущем случае. Достигнув этой передышки, я услышал, как удары в остальные две двери прекратились и началась возня за смежным проемом, который я задвинул кроватью. Очевидно, основные силы моих нападчиков вошли в южную комнату и собирались подойти сбоку. Но в тот же миг в замке следующего номера к северу звякнул мастер-ключ, и я понял, что эта угроза находилась ближе. Северная смежная дверь была широко распахнута, но думать о том, чтобы достичь уже открывающегося выхода в коридор, уже не оставалось времени. Я мог лишь закрыть распахнутую дверь и сдвинуть на ней засов, равно как и на двери напротив нее; придвинув кровать к одной и комод к другой, дверь в коридор я заслонил умывальником. Я был вынужден, как сам понимал, положиться на то, что эти подручные преграды защитят меня, пока я буду выбираться из окна на крышу здания по Пейн-стрит. Но даже в этот критический миг самый сильный мой ужас вызывала не непосредственная слабость моей защиты. Меня колотило оттого, что мои преследователи, за исключением отвратительных вздохов, кряхтенья и подавляемого временами лая, не произносили никаких приглушенных или членораздельных звуков. Сдвинув мебель и ринувшись к окнам, я услышал, как по коридору пугающе спешили к номеру севернее меня, а также подметил, что стуки с южной стороны затихли. Очевидно, мои противники сосредоточивались у слабой смежной двери, которую, знали они, им достаточно вскрыть, чтоб очутиться прямо передо мною. Лунный свет за окном играл на коньке крыши здания внизу, и я осознал, что прыжок отсюда будет отчаянно опасным ввиду крутого уклона поверхности, на которую мне предстояло приземлиться. Изучив условия, я предпочел бежать через южное из двух окон; я планировал спрыгнуть на внутренний скат крыши и оттуда побежать к ближайшему слуховому окну. Даже в этом ветхом кирпичном здании меня, я понимал, могли преследовать, но я все же надеялся спуститься и, порыскав по зияющим проемам скрытого в тенях двора, достичь в итоге Вашингтон-стрит и ускользнуть за южную черту города. Возня у северной смежной двери достигла потрясающей настойчивости, и я увидел, что слабая филенка начинала раскалываться. Осаждающие с той стороны, несомненно, принесли некий тяжелый предмет и использовали его в качестве тарана. Кровать, однако, держалась, посему у меня оставался хотя бы слабый шанс на бегство. Открыв окно, я заметил, что его обрамляли тяжелые велюровые шторы, висевшие на карнизе с латунными кольцами, а с наружной стороны торчал большой крюк для ставен. Увидев возможность избежать опасного прыжка, я дернул за шторы, сорвав их вместе с карнизом, после чего спешно надел два кольца на крюк и вывалил ткани наружу. Тяжелые их складки доставали вплоть до примыкающей крыши, и я счел, что кольца и крюк должны выдержать мой вес. Таким образом выбравшись из окна и спустившись по самодельной веревочной лестнице, я навсегда оставил позади нездоровую и тлетворную материю «Гилман-Хаус». Я благополучно приземлился на непрочную черепицу крутого ската крыши и сумел достичь зияющего чернотой слухового окна, не поскользнувшись. Подняв взгляд на окно, из которого выбрался, я заметил, что внутри было еще темно, тогда как далеко на севере, за рассыпающимися дымоходами, виднелись зловещие огни в Зале Ордена Дагона, баптистской и конгрегационной церквях, воспоминание о коих вызвали во мне дрожь. Внизу во дворе, похоже, никого не находилось, и я почувствовал надежду, что, быть может, сумею убраться отсюда, прежде чем распространится всеобщая тревога. Посветив карманным фонариком в слуховое окно, я увидел, что там нет ступеней. Расстояние, впрочем, было невелико, посему я свесился за край и спрыгнул, очутившись на пыльном полу, усеянном крошащимися ящиками и бочками. Выглядело сие место омерзительно, но я уже не обращал внимания на подобные впечатления и, посмотрев на часы – те показывали два часа ночи, – сразу направился к лестнице, которую высветил мой фонарь. Ступени пусть и скрипели, но представлялись достаточно крепкими; и я помчался вниз, минуя амбароподобный второй этаж, на первый. Всюду здесь царило запустение, и лишь эхо раздавалось в ответ на мои шаги. Наконец я добрался до нижнего вестибюля, в одном конце которого слабо светился прямоугольник, отмечавший разрушенный выход на Пейн-стрит. Двинувшись в противоположную сторону, я обнаружил, что задняя дверь была также открыта; я выскочил через нее и, спустившись на пять каменных ступеней, оказался на заросшей травой брусчатке двора. Свет луны сюда не доставал, но я видел дорогу и без фонаря. В некоторых окнах со стороны «Гилман-Хаус» горел слабый свет, и я будто бы услышал неясный шум за ними. Тихонько выйдя к Вашингтон-стрит, я заметил несколько открытых проемов и выбрал ближайший из них. В вестибюле стояла темнота, а когда я достиг противоположного его конца, то увидел, что входная дверь наглухо заперта. Решив испытать другое здание, я ощупью устремился назад ко двору, но резко остановился, немного не дойдя до проема. Ибо из открытой двери «Гилман-Хаус» изливалась целая толпа подозрительных фигур; в темноте качались фонари, и ужасные квакающие голоса обменивались низкими звуками, явно не относившимися к английской речи. Двигались фигуры неуверенно, так что я, к своему облегчению, понял, что они не знали, куда я девался; но при этом от их вида все мое тело пронизывало дрожью ужаса. Пусть черты их лиц были неразличимы, но неуклюжая походка и сутулость создавали впечатление крайне отталкивающее. Что хуже всего, я заметил, что одна из фигур шагала в странной мантии и носила ту самую, слишком хорошо мне знакомую высокую тиару. Когда фигуры рассредоточились по двору, я ощутил, как страхи во мне усилились. Что, если я не сумею найти выхода из этого здания на улицу? Рыбная вонь была омерзительна, и я задумался, вынесу ли ее, не упав в обморок. Снова ощупью двинувшись навстречу улице, я открыл дверь вестибюля и вошел в пустое помещение, где окна плотно закрыты ставнями, но не имели переплетов. Пошарив лучом фонарика, я обнаружил, что могу отворить ставни, и уже спустя миг выбрался наружу и осторожно закрыл их за собой. Так я очутился на Вашингтон-стрит, и мгновение не видел ни единого живого существа, ни какого угодно света, за исключением лунного. Издалека, сразу из нескольких направлений, я, однако, слышал хриплые голоса и шаги и еще непонятный топот, не слишком походивший на шаги. Ясно было, я не мог терять времени. Умея определять стороны света, я лишь порадовался тому, что все уличные фонари были выключены, как это часто случается в особенно лунные ночи в захудалой сельской глуши. Некоторые из звуков доносились с юга, но я все же не отринул свой замысел бежать в том направлении. Там, знал я, попадется немало заброшенных дверей, где я сумею укрыться в случае, если повстречаюсь с кем-либо, кто будет похож на преследователя или преследователей. Я шел быстро и тихо, прижимаясь к разрушенным домам. Будучи без шляпы и всклокоченный после сложного перехода, я не выглядел особенно приметным, посему у меня имелись неплохие шансы пройти неузнанным, если придется столкнуться с каким-либо случайным путником. На Бейтс-стрит я юркнул в зияющий вестибюль, чтобы передо мною прошли две шаткие фигуры, и вскоре, продолжив свой путь, приблизился к открытому распутью, где Элиот-стрит наискось пересекает Вашингтон – на углу с Саут-стрит. Хотя я никогда не видал этого места, оно представлялось мне опасным, судя по карте юноши, ибо лунный свет разливался здесь беспрепятственно. Избегать его также не имело смысла, поскольку любой обходной путь грозил недопустимой просматриваемостью и промедлением. Единственное, что оставалось, это перейти улицу смело и не таясь; подражая, насколько возможно, типичной шаркающей походке иннсмутских и надеясь, что никого – или хотя бы никого из моих недоброжелателей – там не окажется. Насколько массовой была погоня и какую она преследовала цель, я не имел понятия. Казалось, в городе наблюдалась некая необычная деятельность, но я рассчитывал, что весть о моем побеге из «Гилмана» еще не распространилась. Мне, конечно, вскоре предстояло перейти с Вашингтон-стрит на какую-нибудь улицу, ведущую на юг, ведь та орава из гостиницы, без сомнения, гналась за мной. Очевидно, я оставил следы на пыли в том старом здании, тем самым раскрыв, как попал на улицу. Распутье, как я и ожидал, было хорошо освещено; и в середке его я увидел нечто похожее на парк, где железным заборчиком ограждалась зелень. К счастью, поблизости никого не было, хотя и чудилось, будто со стороны Таун-сквера нарастает непонятное то ли жужжание, то ли рычание. Саут-стрит, весьма широкая, вела по небольшому уклону точно к набережной, предоставляя издали вид на море; и я лишь надеялся, что никто не следил аж оттуда, пока я пересекал ее в ярком свете луны. Я продвигался без препятствий и не слышал никаких новых звуков, которые сообщили бы о том, что я обнаружен. Оглядевшись вокруг, я невольно замедлил шаг на мгновение, чтобы посмотреть вдоль улицы на море, столь великолепно сверкающее в лунном свете. Далеко за волноломом виднелась тусклая темная полоска Дьяволова рифа, и, увидев его мельком, я не мог не вспомнить жутких легенд, которые узнал за последние более полутора суток, – легенд, где эта скала с зазубринами изображалась подлинными вратами в царство бездонного ужаса и непостижимой ненормальности. Затем безо всякого предупреждения я заметил на далеком рифе прерывистые вспышки света. Отчетливые, они не вызывали сомнений и пробуждали в моем разуме слепой ужас, превосходящий все разумные пределы. Мои мышцы напряглись, готовясь к паническому бегству, сдерживали их только некоторая подсознательная осторожность и полугипнотическое очарование. И что еще хуже, в башенке «Гилман-Хаус», что высилась на северо-востоке позади меня, также раздалась череда вспышек – таких же, только с другими промежутками проблесков, которые не могли служить не чем иным, кроме как сигналами. Обуздав свои импульсы и вновь осознав, насколько хорошо меня видно, я возобновил свой еще более спешный и притворно неуклюжий шаг, не сводя глаз со зловещего адского рифа, пока Саут-стрит открывала мне вид на море. Что все это означало, я не мог и вообразить, разве что если происходящее относилось к некоему странному ритуалу, связанному с Дьяволовым рифом, или же на нечестивую скалу высадился экипаж какого-нибудь корабля. Затем я уклонился влево к чахлой зелени, сам по-прежнему глядя на океан, сверкающий в призрачном свете летней луны, и наблюдая за загадочными вспышками безымянных, необъяснимых маячков. Именно тогда на меня обрушилось самое ужасное впечатление из всех – то, которое уничтожило остаток моего самообладания и заставило отчаянно бежать на юг мимо зияющих чернотой проемов и недружелюбных окон заброшенной кошмарной улицы. Приглядевшись теперь, находясь не столь далеко, я увидел, что подсвеченные луной воды между рифом и побережьем были вовсе не пусты. Они кишели клокочущей ордой фигур, которые плыли в направлении города; и, даже посмотрев туда издали лишь на мгновение, я понял по их качающимся головам и взмахивающим рукам, что они были инородны и ненормальны в той степени, какую невозможно ни выразить, ни в полной мере осмыслить. Неистовый мой побег прекратился, не успел я преодолеть и квартал, поскольку слева я начал различать нечто вроде возгласов организованной погони. Раздались шаги, и гортанные звуки, и хриплое дребезжанье автобуса, уходящего на юг по Федерал-стрит. В одну секунду все мои планы переменились, ведь, если южное шоссе впереди было перекрыто, мне следовало искать из Иннсмута другой выход. Я остановился и вошел в открытый проем, подумав, как мне повезло оставить освещенный перекресток прежде, чем эти преследователи успели выбраться на параллельную улицу. Вторая же мысль выдалась не столь успокоительной. Поскольку погоня проходила по другой улице, было очевидно, что группа не следует за мной по пятам. Меня местные не видели, но попросту исполняли свой план, чтобы полностью отрезать мне пути побега. Это, однако, подразумевало, что все дороги из Иннсмута также патрулировались, ведь местные не могли знать, каким маршрутом я намеревался идти. Коли так, то мне пришлось бы отступать по полям вдали от всех дорог; но как мне было это сделать, учитывая болотистую и изрезанную ручьями природу окружающей местности? На мгновение у меня вскружилась голова – от полной безнадежности и оттого, что вездесущий рыбный запах резко усилился.