VI Однажды вечером, накануне Рождества, Дерби навестил меня, и с ним случился нервный срыв. Я говорил о грядущих летних поездках, и вдруг он закричал и буквально выпрыгнул из кресла. Лицо Эдварда исказилось от паники и шока – он омертвел от ужаса и омерзения, как человек, заглянувший в глубины ада. – Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн… она тянет… извне… стучится… царапается… эта дьяволица… даже теперь… Эфраим… Камог! Камог!.. Колодец шогготов… Йа! Шаб-Ниггурат! Коза с Тысячей Юных!.. Пламя… пламя… за пределами тела, за гранью жизни… в земле… о боже!.. Я усадил его обратно в кресло, влил ему в рот немного вина, и его припадок сменился апатией. Он не сопротивлялся, но шевелил губами, словно говорил сам с собой. Я понял, что он хочет мне что-то сказать, и поднес ухо к его рту, пытаясь различить тихие слова. – … снова… снова… она борется… я должен был знать… ничто не остановит этой силы… ни время, ни магия, ни смерть… она приходит, чаще по ночам… я не могу уехать… это ужасно… о, боже, Дэн, если бы ты только знал, как это ужасно… Когда он сгорбился и впал в ступор, я подложил подушки ему под голову и проследил, чтобы он заснул. Не стал вызывать доктора, понимая, что скажут о состоянии его разума врачи. Мне хотелось, чтобы организм Эдварда справился сам. Он проснулся в полночь, и я уложил его в спальне на втором этаже, но утром она оказалась пустой. Эдвард выскользнул из дома, не разбудив нас, и, когда я позвонил его дворецкому, тот сказал, что мой друг лихорадочно расхаживает по библиотеке. После этого он совсем расклеился. Перестал ко мне заходить, но я навещал его ежедневно. Он все время сидел в библиотеке, глядя в пустоту и к чему-то прислушиваясь. Иногда рассуждал здраво, но только на бытовые темы. Любое упоминание нервного срыва, будущих планов или Асенат приводило его в лихорадочное состояние. Его дворецкий сказал, что по ночам с Эдвардом случаются страшные припадки, во время которых он может причинить себе вред. Я провел долгий разговор с его врачом, банкиром и адвокатом и, наконец, пригласил к нему доктора с двумя специалистами в области душевных болезней. Судороги, начавшиеся после первых вопросов, были сильными и ужасными, и тем вечером фургон увез бедное, бьющееся в конвульсиях тело Эдварда в лечебницу Аркхема. Меня назначили его опекуном, и я навещал его дважды в неделю, чуть не плача от его диких криков, безумного шепота и ужасающих монотонно повторявшихся фраз, вроде «Мне пришлось… пришлось… она меня достанет… она меня достанет… прямо здесь… здесь во тьме… Мама, мама! Дэн! Спаси меня… спаси…». Никто не мог сказать, каковы его шансы на восстановление, но я старался верить в лучшее изо всех сил. На случай, если Эдварда выпишут, ему нужен был дом, так что я отправил его слуг в особняк Дерби – место, которое он выбрал бы и сам в здравом уме. Что делать с домом Крауншильдов, его сложными приборами и коллекциями непонятных предметов, я не знал и пока не стал его трогать, велев служанке Дерби заглядывать туда раз в неделю для уборки в комнатах хозяев, а истопнику – разжигать в это время камин. Последний кошмар случился накануне Сретения, предшествуемый, по жестокой иронии, ложным проблеском надежды. Однажды утром в конце января мне позвонили из лечебницы и сказали, что к Эдварду внезапно вернулся разум. Его память, заявил врач, сильно пострадала, но здравомыслие несомненно. Конечно, нужно время для наблюдений, но сомневаться в улучшении не стоит. Все идет хорошо, и его наверняка выпишут через неделю. Ликуя, я поспешил к нему и потрясенно застыл, когда медсестра проводила меня в палату. Пациент встал, чтобы поприветствовать меня, протянул мне руку, вежливо улыбаясь, но я в ту же секунду заметил странно энергичное поведение, столь ему чуждое, – личину, казавшуюся мне жуткой и принадлежавшую, как однажды поклялся он сам, духу жены, занявшему его тело. Глаза Эдварда пылали, будто у Асенат и старика Эфраима, губы сжались в ту же тонкую линию, и когда он заговорил, я почувствовал в его голосе мрачную, всеобъемлющую иронию – чернейший грозный сарказм. Передо мной стоял человек, который пять месяцев назад вел мою машину сквозь ночь, тот, кого я не видел с момента краткого визита, когда он забыл о звонках – нашем старом сигнале – и заронил мне в сердце смутные страхи. Теперь меня охватило то же жуткое ощущение богомерзкой подмены и невыразимого вселенского ужаса. Он учтиво говорил со мной о приготовлениях к выписке, и мне оставалось лишь соглашаться, хотя он почти не помнил событий ближайшего прошлого. И все же я чувствовал нечто необъяснимо неправильное и ненормальное, ибо в самой ситуации заключался невыразимый ужас. Со мной говорил здоровый человек, но был ли он Дерби, которого я знал? А если нет, кто тогда стоял передо мной… и где был Эдвард? Стоило ли его отпустить или оставить под замком… а может, стереть с лица земли? Во всем, что говорила эта тварь, слышался адский сарказм. Когда речь зашла о «скорой свободе, заслуженной чрезвычайно суровым заключением», во взгляде, столь похожем на взор Асенат, мелькнула ядовитая, ранящая душу насмешка. Наверное, я вел себя очень странно и был рад поскорее уйти. Этот и следующий дни я ломал голову над увиденным. Что случилось? Чей разум выглядывал из чужих глаз на лице Эдварда? Я не мог думать ни о чем, кроме этой ужасной загадки, и отбросил все обычные дела. На следующее утро из больницы позвонили, сказав, что состояние пациента не изменилось, и к вечеру мои нервы совсем расстроились. Я это признаю, хотя другие осмеливаются утверждать, что близость к нервному срыву сильно повлияла на мои дальнейшие впечатления. Мне нечего им ответить, кроме того, что улик слишком много, чтобы списать все на мое безумие. VII Второй ночью на меня нахлынул неодолимый ужас, накрыв мою душу волной черного липкого страха, который мне не стряхнуть и по сей день. Все началось с телефонного звонка перед самой полуночью. Я единственный бодрствовал в это время и, борясь с дремотой, снял трубку в библиотеке. На линии молчали, и я хотел уже завершить звонок и отправиться спать, но уловил некий слабый отзвук в трубке. Казалось, кто-то с огромным трудом пытался заговорить. Прислушавшись, я различил странные влажные звуки «буль… буль… буль…», напоминавшие невнятное слово, выговариваемое по слогам. Я спросил: – Кто это? Но в ответ услышал лишь «буль-буль… буль-буль». Оставалось предположить, что звук был механическим. Подумав о сломанном телефоне, передающем, но не посылавшем сигнал, я добавил: – Вас не слышно. Лучше повесьте трубку и позвоните в справочную. Сразу же на другом конце линии щелкнул рычаг. Это, повторю, было за пару минут до полуночи. Позже звонок отследили, и выяснилось, что он сделан из старого особняка Крауншильдов, хотя до прихода служанки оставалось еще полнедели. Позвольте упомянуть об уликах, найденных там, – о беспорядке в подвальной кладовой, следах, грязи, платяном шкафу, в котором кто-то рылся, жутких отпечатках на телефоне, разбросанных листах и висевшем повсюду омерзительном запахе. Полицейские, несчастные глупцы, выдумали собственные объяснения и до сих пор ищут зловещих слуг, растворившихся в этом кошмаре. Они говорят о нечестивой мести – настаивают, что я тоже жертва, ибо являлся лучшим другом и советником Эдварда. Идиоты! Неужели они думают, что иннсмутские уродцы способны подделать этот почерк? Неужели всем кажется, что случившееся – дело рук нечестивой троицы? Или они ослепли и не видят метаморфоз, произошедших с телом, некогда принадлежавшим моему другу? Что до меня, теперь я верю во все рассказанное Эдвардом Дерби. Есть ужасы за гранью жизни, о которых мы не догадываемся. Порой чье-то злонамеренное любопытство впускает их в наш мир. Эфраим – Асенат – эта тварь призвала кошмары, и они поглотили Эдварда, как теперь пожирают меня. Могу ли я быть уверен в собственной безопасности? Такие силы способны пережить гибель тела. На следующий день – к вечеру – я вышел из ступора. Вновь обрел способность двигаться и говорить и отправился в лечебницу, где ради спасения мира и самого Эдварда застрелил эту тварь. Впрочем, говорить о ее смерти я буду только после кремации. Тело сохраняют для какого-то дурацкого вскрытия и исследований, но повторяю, эту плоть нужно предать огню. Он должен быть кремирован – монстр, притворявшийся Эдвардом Дерби, когда моя пуля нашла его. Я сойду с ума, если этого не случится, ведь тогда наступит моя очередь. К счастью, воля у меня сильная, и я не дам кошмарам, вьющимся рядом с трупом, отравить мне душу. Одна жизнь… Эфраим, Асенат, Эдвард… кто следующий? Меня не выкинут из тела… Я не поменяюсь местами с застреленной в психушке пиявкой! Но позвольте рассказать о последнем кошмаре. Я не буду упоминать то, что полиция настойчиво игнорирует: рассказы о сморщенной, гротескной, вонючей твари, которую встретили по меньшей мере трое гуляк на Хай-стрит, когда еще не пробило два, или о замеченных кое-где необычных следах. Скажу только, что в этот час меня разбудили звонки и стук в дверь. Они чередовались, были нервными и неуверенными, и тот, кто стоял за дверью, всякий раз пытался повторить сигнал Эдварда – три – пауза – два… Я только проснулся, и мысли в голове смешались. Дерби у двери, и он помнит наш старый код! Новая личность о нем не знала… неужели настоящий Эдвард вернулся? Но почему он явился ко мне в таком отчаянии и спешке? Его отпустили раньше времени или он удрал? Возможно, думал я, накидывая халат и сбегая по ступенькам, его возвращение спровоцировало припадок и вспышку насилия, напомнило о прежней одержимости и вылилось в отчаянную попытку освободиться. Как бы там ни было, на крыльце ждал старый добрый Эдвард. Нужно непременно ему помочь! Я открыл дверь, и мрак под аркой вязов дохнул на меня такой вонью, что едва не сбил меня с ног. Я закашлялся в приступе тошноты и с трудом различил сгорбленную маленькую фигурку на пороге. Сигнал придумал Эдвард, но кем была эта грязная марионетка? Куда пропал мой друг? Я ведь открыл дверь через секунду после его звонка. На визитере висело пальто Эдварда, его полы подметали землю, а рукава были закатаны, но все равно скрывали руки. На голове криво и низко сидела шляпа, лицо скрывал черный шелковый шарф. Я неуверенно шагнул вперед. Издав знакомое влажное бульканье, фигурка протянула мне длинный карандаш с наколотым, исписанным убористым почерком листом. Все еще пошатываясь от ужасной, необъяснимой вони, я схватил бумагу и попытался прочесть ее в свете, струившемся из дверного проема. Без сомнения, это была рука Эдварда. Но почему он написал мне, будучи так близко, что мог позвонить в дверь? И почему его почерк выглядел таким странным и неровным? Мне не удалось разобрать текст письма в полумраке, и я попятился в прихожую. Маленькая фигурка механически дернулась, желая последовать за мной, но замерла на пороге. Воняло от этого странного посланца просто невообразимо, и я взмолился (слава богу, не напрасно!), чтобы запах не разбудил мою жену. Затем я прочел письмо. Мои колени подогнулись, в глазах потемнело. Когда сознание вернулось ко мне, я лежал на полу, сжимая проклятую бумагу в скованной страхом руке. Вот что там было написано: Дэн, отправляйся в лечебницу и убей эту тварь. Уничтожь ее. Это больше не Эдвард Дерби. Она добралась до меня… Асенат уже три с половиной месяца, как мертвая! Я солгал, когда сказал, что она уехала. Я убил ее. Мне пришлось. Это случилось внезапно, когда мы остались одни и мое тело полностью принадлежало мне. Я схватил подсвечник и проломил ей голову. Иначе она завладела бы мною в канун Дня Всех Святых. Я похоронил ее в дальнем углу подвала, в кладовой, под старыми ящиками, и уничтожил все следы. Слуги, возвратившиеся утром, что-то подозревали, но у них были свои тайны. Они не стали бы обращаться в полицию. Я уволил их, но бог знает, на что способны эта троица и другие сектанты. Некоторое время мне казалось, что все хорошо, а потом началось царапанье в мозгу. Я знал, что это, прекрасно помнил. Душа, такая как у нее или у Эфраима, не слишком привязана к плоти и витает рядом, пока та не сгниет. Она подбиралась ко мне, заставляя совершить обмен, желая заполучить мое тело, а меня оставить в закопанном в подвале трупе. Я знал, что будет, поэтому и сорвался, поэтому и отправился в лечебницу. А затем свершилось, и я очнулся, задыхаясь во тьме – в разлагающемся теле Асенат, в подвале, придавленный ящиками, которые водрузил на нее своей же рукой. Я понимал, что она сейчас в моем теле в лечебнице навсегда, ведь День Всех Святых уже прошел и жертвоприношение свершилось даже без ее присутствия. Она чувствовала себя прекрасно, готовая обрести свободу и выпустить ужас в мир. Я был в отчаянии и все же сумел выбраться, разрыв землю ногтями. Время разговоров прошло. У меня не получилось позвонить по телефону, но я еще могу держать карандаш. Как-нибудь справлюсь и отнесу тебе мою последнюю волю и предупреждение. Убей эту тварь ради мира и спокойствия всего человечества. Проследи, чтобы ее кремировали. Если этого не сделать, она будет жить, снова и снова, бесконечно перемещаясь из тела в тело, и я не знаю, что у нее на уме. Держись подальше от чернокнижия, Дэн, это дьявольское искусство. Прощай, ты был прекрасным другом. Придумай для полицейских историю, в которую они поверят. Прости, что втянул тебя в это. Мне недолго осталось – эта мерзость скоро развалится. Надеюсь, ты сможешь прочесть мое письмо. Убей эту тварь. Убей ее. Твой Эд Конец письма я прочел значительно позже, ибо после третьего абзаца лишился чувств. А когда очнулся, снова потерял сознание, увидев зловонное существо, свернувшееся комочком у меня на пороге. Оно больше не шевелилось и так и не пришло в себя. Дворецкий явился утром, но не упал в обморок, ибо его нервы оказались значительно крепче моих. Вместо этого он позвонил в участок. Одно бесчувственное тело унесли в спальню, другое осталось на месте. Подходя к нему, полицейские закрывали носы платками. В ворохе одежды Эдварда обнаружили ужасающую жижу. Кости там тоже были, как и проломленный череп. По пломбам в зубах установили, что он принадлежал Асенат. Тень над Иннсмутом I Зимой 1927/28 года чиновники федерального правительства провели необыкновенное секретное расследование определенных обстоятельств в Иннсмуте, старинном порту Массачусетса. Общественности о том впервые стало известно в феврале, когда произошла масштабная серия налетов с арестами, за коей последовали поджоги и взрывы, проведенные при соответствующих мерах осторожности, великого количества рассыпающихся, изъеденных червями и, предположительно, пустых домов вдоль заброшенной набережной. Неискушенные души сочли сей случай одним из крупнейших столкновений в судорожной войне с алкоголем. Те, кто следит за новостями внимательнее, удивлялись внушительному числу арестов, чрезмерной величине группы, что участвовала в их совершении, и секретности вокруг обезвреживания заключенных. Ни о судах, ни даже о предъявлении четких обвинений не сообщалось; никого из пленников впоследствии не видели в регулярных тюрьмах страны. Были лишь пространные заявления о болезнях и концентрационных лагерях, а позднее – о рассредоточении заключенных по тюрьмам армии и флота, однако более ничего не последовало. Сам Иннсмут остался почти безлюден и даже ныне начинает проявлять лишь вялые признаки возрождения. По жалобам либеральных организаций проводились длительные конфиденциальные совещания; представителей оных возили осматривать определенные лагери и тюрьмы. Затем те становились на удивление сдержанны и послушны. С газетчиками справиться было труднее, но в конце концов и они, по-видимому, начали сотрудничать с правительством. Лишь одна газета – таблоид, который никогда не воспринимали всерьез из-за его разнузданного характера, – упомянула глубоководную подлодку, что выпустила торпеды в морскую бездну сразу за Дьяволовым рифом. Эта заметка, подслушанная случайно в моряцком притоне, воистину казалась надуманной, поскольку этот низкий черный риф располагается аж в полутора милях от Иннсмутской гавани. По всей округе и в близлежащих городах люди помногу перешептывались меж собою, но внешнему миру раскрывали лишь малость того, что ведали. Они судачили об умирающем, наполовину заброшенном Иннсмуте примерно столетие, и ничто из нового не представлялось более невероятным и ужасающим, нежели то, слухи о чем ходили уже многими годами прежде. Жизнь научила здешних людей скрытности, и не было никакой нужды на них давить. К тому же они в самом деле знали весьма немногое, поскольку со стороны суши соседей к Иннсмуту не подпускали широкие солончаки. Но я собираюсь наконец нарушить запрет на молву об этом. Я убежден, что итог сего не принесет общественности никакого вреда, кроме разве что потрясенного отторжения, которое мог вызвать хотя бы намек на то, каковая именно находка привела в ужас участников иннсмутского налета. К тому же сия находка вполне могла иметь и не одно объяснение. Не знаю, насколько велика та часть истории, что была открыта мне, и у меня имеется немало причин не желать углубляться в нее далее. Ибо моя связь с этим делом оказалась более тесной, нежели у любого из прочих обывателей, и я вынес от него впечатления, которым еще лишь предстоит привести меня к более решительным мерам. Ведь это мне довелось в отчаянии бежать из Иннсмута ранним утром 16 июля 1927 года, и это мои испуганные призывы к правительственному расследованию и принятию мер повлекли весь описанный эпизод. Я вполне желал хранить молчание, пока дело было свежо и неопределенно, однако теперь сия история уж стара, общественный интерес и любознательность угасли и мною движет странное желание нашептать о тех пугающих часах в зловещем, овеянном дурной молвой и злостными тенями порту смерти и кощунственной неправильности. Просто рассказав о них, я сумею восстановить уверенность в собственной вменяемости, убедить себя, что я не был лишь первым, что поддался заразе кошмарной галлюцинации. Кроме того, это поможет мне определиться касательно страшного шага, что мне предстоит сделать. Я никогда не слыхивал об Иннсмуте до того дня, накануне коего побывал там в первый – и пока что в последний – раз. Я праздновал свое совершеннолетие туром по Новой Англии, посещая достопримечательности, места старины и земли моих предков, замыслив отправиться из древнего Ньюберипорта сразу в Аркхем, откуда происходила семья моей матери. Машины у меня не было, и я путешествовал поездом, трамваем и автобусом, всегда выбирая самые дешевые из возможных маршрутов. В Ньюберипорте мне сказали, что до Аркхема следовало ехать на паровозе, и только в кассе вокзала, когда я возразил против высокой цены за билет, я узнал об Иннсмуте. Дородный кассир с проницательным лицом, чья речь выдавала в нем приезжего, будто бы проникся сочувствием, видя мое стремление сэкономить, и высказал предложение, которого не упоминал никто из тех, кого я расспрашивал прежде. – Могли б вы сесть в старый автобус, думается, – проговорил он с некоторой нерешительностью, – хоть тот и не шибко рядом ходит. Он едет через Иннсмут – вы, может, про него слыхали, – так людям то не по нраву. Водит его иннсмутский малый Джо Сёрджинт, но отсюда на нем мало кто ездит, да и из Аркхема тоже, мне сдается. Незнамо, ходит ли он вообще до сих пор. Он вроде довольно дешевый, только я ни разу не видал, чтоб там сидело больше двух-трех человек – на нем одни иннсмутские. Он отбывает с площади перед «Хаммондом», аптекой, в десять утра и семь вечера, если только расписание не переменили. С виду та еще колымага – я на такой ни в жисть не ездил. Так я впервые и услыхал об отененном Иннсмуте. Повстречай я упоминание о городе на картах или в свежих путеводителях, он бы наверняка меня заинтересовал, а странные намеки кассира пробудили во мне истое любопытство. Город, способный вызвать такую неприязнь у своих соседей, посчитал я, должен быть по меньшей мере необычен и достоин туристского внимания. Раз он находился по пути в Аркхем, я мог бы там остановиться, и поэтому я попросил кассира что-нибудь о нем поведать. Кассир был весьма сдержан и говорил с ощущением легкого превосходства над тем, о чем рассказывал.