Презренная пастораль[59] Среди множества весьма непростых тенденций, наблюдаемых ныне в поэзии – или же в той сфере деятельности человеческого разума, которая в наш век таковой считается, – можно назвать решительное, но при этом совершенно несправедливое пренебрежение старой доброй пасторалью, которую обессмертили в своих трудах Вергилий и Феокрит, а потом, уже в нашей собственной литературе, вернул к жизни Спенсер. Причем это неодобрительное отношение не ограничивается лишь строго деревенской идиллией, классические элементы которой так хорошо описал мистер Поуп, облекши их в многочисленные примеры. Каждый раз, когда стихотворец украшает свою песнь такими приятными в своей невинности поэтическими образами либо заимствует их тихую, сладостную атмосферу, каждый недалекий критик из числа писак впоследствии клеймит его, как безответственного педанта и допотопное ископаемое. В своих смелых попытках всерьез показать внутреннюю механику человеческого разума и эмоций, придавая ей сиюминутную видимость правдоподобия, современные поэты гнушаются незамысловатыми описаниями идеальной красоты и непосредственным представлением притягательных образов, когда те единственно служат цели привести в восторг воображение. Подобные темы кажутся им искусственными, банальными и никоим образом не заслуживающими искусства, замысел которого, в их представлении, сводится к анализу и воспроизводству Природы во всех ее состояниях и аспектах. Но, придерживаясь таких верований, сочинитель неизбежно полагает, что наши современники ошибаются в оценке истинной компетенции и функций поэзии. И ведь не какой-то там чопорный сторонник классицизма, а Эдгар Аллан По, чрезвычайно далекий от всяких шаблонов, категорично осуждал меланхолию метафизиков и утверждал, что первейшая цель поэзии – «не истина, но наслаждение» и «неопределенное наслаждение вместо наслаждения определенного». В другом своем эссе мистер По определял поэзию как «ритмичное сотворение красоты», намекая на то, что к скучным либо уродливым аспектам жизни она практически не проявляет интереса. Фундаментальную правоту выводов этого американского менестреля и критика прекрасно доказывает сравнительный анализ стихотворений, переживших века, и тех, что вполне заслуженно были преданы забвению. Английская пастораль, базирующаяся на лучших примерах античности, описывает обворожительные сцены поистине идиллической простоты, которые своей внутренней красотой не только возносят до самых высот воображение, но и призывают просвещенные умы воскресить в памяти лучшие воспоминания о классике Греции и Рима. И хотя сочетание деревенских исканий с приглаженными чувствами и дикцией представляется явно искусственным, общей красоты это отнюдь не портит, как никоим образом не умаляют милый характер всей картины слишком условные имена, фразы и образы. Для непредубежденного ума магия такого рода стиха неотразима и может породить в воображении самую безмятежную и живительную в своей восхитительности вереницу образов, больше чем любое другое сочинение, выступающее больше с позиций реализма. Безупречная фантазия всегда творит идеальные картины, отражением которых, законным и продиктованным художественными требованиями, является пастораль. Может статься, интеллектуальный переворот, вызванный нынешним конфликтом, вообще приведет к тому, что вкусы изменятся и станут проще, повлияв на восприятие подлинной ценности незапятнанной воображаемой красоты в мире, где так много горя и страданий, благодаря чему презираемая ныне пастораль вновь займет достойное ее место. Римская литература[60] Главную тему наших исследований, цель всей нашей мысли, точку, в которой сходятся все пути, а потом берут новое начало, нам предстоит отыскать в Риме с его неизменным могуществом. Фримен[61] Из всех поистине беспристрастных специалистов по человечеству лишь очень немногие откажутся считать его величайшей институцией могущественную и прочную цивилизацию, изначально зародившуюся на берегах Тибра, а впоследствии распространившуюся по всему известному нам миру и выступившую в роли нашего собственного прямого предка. Если Греции мы обязаны существованием всей современной мысли, то Рим следует благодарить за то, что эта мысль смогла выжить и в конечном итоге стала нашим достоянием, ведь именно благодаря величию Вечного города, сведшего всю Западную Европу до статуса одной-единственной провинции, стало возможно широкое и повсеместное распространение позаимствованной у Греции высокой культуры, что, в свою очередь, заложило основу для европейского Просвещения. И по сей день останки Римского мира демонстрируют превосходство над теми странами, на которые никогда не распространялось влияние этой империи-матери; а когда мы созерцаем варварские законы и идеалы германцев, чуждых бесценному наследию римского правосудия, человечности и философии, это превосходство буквально бросается в глаза. С учетом этого изучение римской литературы отнюдь не нуждается в защитниках для того, чтобы его рекомендовать. Она представляется нашей по своему интеллектуальному происхождению, это мостик в античный мир, ведущий к греческим сокровищницам искусства и мысли, которые являются первоисточником существующей ныне культуры. Рассматривая Рим и историю его искусства, мы прекрасно осознаем свой субъективный к ним подход, совершенно невозможный в случае с Грецией или любым другим древним народом. Если эллины, с их странным преклонением перед красотой и подпорченными нравственными идеалами, вызывают у нас восхищение и жалость, как блистательные, но бесконечно далекие от нас призраки, то римляне, гораздо в большей степени обладающие практичностью, древней добродетелью, равно как и любовью к закону и порядку, воспринимаются как наши непосредственные предки. Читая о бесстрашии и завоеваниях этой могущественной расы, пользовавшейся тем же алфавитом, что и мы, произносившей и писавшей очень многие слова лишь чуточку иначе, нежели произносим и пишем мы, а также учредившей практически все формы закона, руководящего ныне нашим обществом, проявив при этом подлинно божественное созидательное могущество, мы испытываем гордость за самих себя. Если в представлении греков искусство и литература были неразрывно связаны с повседневной жизнью и мыслью, то для римлян, как и для нас, они представляли собой отдельное явление многогранной цивилизации. Это обстоятельство явно свидетельствует о некоторой неполноценности римской культуры по сравнению с греческой, но тогда эта неполноценность присуща и нашей собственной культуре, связанной с ней узами родства. К несчастью, народа, положившего начало славным достижениям Римской цивилизации, ныне больше нет. После длившихся столетиями опустошительных войн и массового наплыва в Италию чужаков, по окончании эпохи Первой империи подлинных латинян осталось совсем немного. Изначально римляне представляли собой сплав тесно связанных между собой долихоцефальных средиземноморских племен, состоявших не в самом дальнем родстве с греками, плюс некоторое количество этрусков неопределенной принадлежности. Для этнологов эта последняя группа всегда оставалась загадкой, хотя на сегодняшний день ведущие специалисты в данной области относят их к брахицефалическому альпийскому типу. По всей видимости, этот загадочный народ стоял у истоков многих римских традиций и обычаев мысли. Тот факт, что классическая римская литература не имеет практически ничего общего с грубыми опусами первых латинян, за исключением разве что сатиры, выглядит очень странно, особенно если учесть, что свою форму и предмет она позаимствовала у греков на сравнительно позднем этапе политической истории Рима. Никто не станет отрицать, что это заимствование в значительной степени способствовало латинскому культурному прогрессу; но тот факт, что литература, перенявшая все черты греческой, оказала пагубное влияние на издревле присущую этому народу строгость, внедрив широкие греческие понятия, способствующие нравственному и материальному упадку, тоже не вызывает сомнений. Хотя ей, по правде говоря, оказывалось мощное противодействие, и могучий римский дух почти ежеминутно благородно сиял, просвечивая через афинские одежки, придавая литературе самобытный национальный оттенок и демонстрируя специфические свойства итальянского ума. В целом это римская жизнь формировала литературу; вовсе не литература формировала жизнь. Самые первые упражнения латинян в словесности, если не считать пары сохранившихся фрагментов, до потомков не дошли, хотя ряд их качеств нам все же известны. По большей части они представляли собой баллады, грубо сложенные странноватым «сатурническим» метром, позаимствованном у этрусков; зародыши религиозных песнопений и заупокойных месс; солянку из комических стихов, из которых впоследствии сформировалась сатира; аляповатые «похабные» диалоги и пьесы-фарсы, живописно разыгрываемые на сцене крестьянами. Все они, вне всяких сомнений, отражали простую, счастливую и добродетельную, хотя и суровую жизнь племени оседлых земледельцев, которому судьба предназначила впоследствии завоевать весь мир. В 364 году до Рождества Христова эти солянки, также известные как «сатуры», стали ставить на римской сцене, причем слова сопровождались пантомимой и танцами в исполнении этрусков, не говоривших на латыни. Еще одной ранней формой драматического искусства стали так называемые ателланы, позаимствованные у соседних осканцев, отличавшиеся незамысловатым сюжетом и типовыми персонажами. Поскольку эти ранние литературные попытки воплощали в себе элементы осканов, этрусков и латинян, их можно с полным основанием назвать римскими, потому как римлянин и сам был плодом такого вот смешения. В латинскую реку притоками вливалась вся Италия, но ни один диалект, отличный от римского, никогда на возвысился до исключительного звания подлинной литературы. Никакие параллели с эолийским, ионическим и дорическим этапами греческой литературы здесь не прослеживаются. Классическая латинская литература зародилась в тот самый момент, когда Рим наладил свободное общение с Грецией, что стало возможным после покорения эллинистических колоний на юге Италии. Когда в 272 году до Рождества Христова под натиском римлян пал Тарент, в Рим в качестве пленника и раба прибыл молодой человек по имени Андроник. Его хозяин Марк Ливий Салинатор быстро распознал в нем гения и вскоре даровал ему свободу, вопреки традициям дав собственное имя Ливия, благодаря чему вольноотпущенник впоследствии получил известность как Ливий Андроник. Основав собственную школу, в качестве первого шага на литературном поприще он перевел на латынь сатурническим стихом «Одиссею», дабы ею могли пользоваться его ученики. За этим подвигом последовал перевод некой греческой драмы, сыгранной на сцене в 240 году до Рождества Христова и ставшей первым подлинно классическим произведением, представленным римской публике. Ливий Андроник добился весьма значительных успехов, написал множество собственных пьес, лично принимая участие в их постановке, пробовал себя в лирической и религиозной поэзии. Его труды, дошедшие до нас в виде всего 41 строки, Цицерон объявил почти ничего не значащими, хотя они заслуживают неизменного уважения как отправная точка великой литературы. Андроник стал первым из большой плеяды драматургов, добившихся расцвета в III–II веках до Рождества Христова. В 233 году до Рождества Христова произвел на свет свою первую пьесу урожденный итальянец Гней Невий. Свои сюжеты, как трагедии, так и комедии, он заимствовал у греков, но при этом писал старинным сатурническим стихом, сокрушаясь по поводу существовавших в тот период эллинистических тенденций. Помимо прочего, его перу принадлежит и первый латинский эпос – сочиненная тем же сатурническим стихом поэма о Первой Пунической войне, в свое время высоко ценимая Цицероном, однако сегодня, к сожалению, утерянная. Из-за сатирических комедий его сначала посадили в тюрьму, а потом отправили в ссылку, где он и умер, хотя впоследствии этого стихотворца провозгласили «последним подлинно римским менестрелем». В 239 году до Рождества Христова в греческо-осканской семье родился Квинт Энний, друг Катона Старшего, написавший целый ряд трагедий и комедий, не говоря уже об эпических поэмах, которые, собственно, и принесли ему известность. Из этого эпоса, основанного на легендах Древнего Рима, до нас дошли лишь 600 строк, которые в то же время дожили до средневекового периода в качестве гениального шедевра. Энний первым заменил старый сатурнический стих классическим греческим дактилическим гекзаметром – размером, который тут же превратился в стандартный героический метр латинской литературы. Современному читателю этот размер лучше всего проиллюстрировать на примере поэмы Лонгфелло «Эванджелина», которым она написана. Классический метр основывался на количестве слогов, но никак не на чередовании их ударности, никаких рифм в стихотворениях не было. Если Невий следовал Аристофану, сочиняя такие же греческие комедии, высмеивавшие отдельных персонажей, то Тит Мавций Плавт (254-184 гг. до н. э.), прослывший ведущим комедийным поэтом своего времени, взял на вооружение новую комедию Менандра, больше направленную на общественные устои и черты, типичные для всего человечества. Его главного последователя Публия Теренция Афра, более известного как просто Теренций, Цезарь как-то назвал «Менандром лишь наполовину» из-за слишком вольных заимствований у этого прославленного грека. По рождению Теренций был ливийцем. Приехав в Рим рабом, он впоследствии получил вольную от своего великодушного хозяина, помимо прочего давшего ему хорошее образование, и в возрасте всего двадцати одного года уже написал свою первую пьесу. Его комедии характеризуются большой деликатностью и остроумием; в одной из них содержится то самое прославленное изречение, начинающееся словами Homo sum[62], которое с таким энтузиазмом восприняла публика. В целом после Теренция для раннего драматического периода наступил закат. Он ознаменовал собой первый расцвет литературы, приобрести зрелость которому предстояло уже в других формах. Хотя латинский стих по-прежнему очень зависел от греческих моделей, в прозе римляне демонстрировали больше оригинальности, и первым признанным прозаиком стал не кто иной, как Марк Порций Катон Старший (234–149 гг. до н. э.), люто ненавидевший все греческое, который готовил речи, писал об истории, земледелии, равно как и на другие темы. Он отличался ясным, хотя и далеко не идеальным стилем, и остается лишь сожалеть, что до нас не дошел его исторический труд «Начала». К числу других прозаиков, каждый из которых был также известен своим ораторским искусством, в период от Катона до эпохи литературного совершенства можно отнести Лелия, Сципиона, братьев Гракхов, Антония, Красса и прославленного Квинта Гортензия, одного из первых оппонентов Цицерона. Сатира, сей чисто итальянский продукт, впервые обрела независимую форму у Гая Луцилия (180–103 гг. до н. э.), хотя прославленная римская тяга к подобной форме выражения мысли и раньше находила выход в сатирических пассажах литературных сочинений других жанров. На свете, пожалуй, не найдется более грозного оружия бичевания порока и глупости, чем это могущественное литературное воплощение иронии и остроумия, и ни один другой автор, вполне естественно, не владел этим оружием столь же благородно, как Луцилий. Его эпоха характеризовалась значительным упадком, обусловленным греческим влиянием, и продемонстрированное им стремление поддержать хиреющую Добродетель снискало ему огромное уважение со стороны современников и потомков. Ему многим обязаны Гораций, Персий и Ювенал, и нам с грустью приходится констатировать, что все его творческое наследие, за исключением всего нескольких фрагментов, навсегда утрачено для мира. Луцилий, которого порой называют «отцом сатиры», входил в сословие всадников и бок о бок со Сципионом сражался в Нуманции. С приходом века Марка Туллия Цицерона (106-43 гг. до н. э.), который можно по праву назвать золотым, в римской литературе начинается период величайшего совершенства. Представлять самого Цицерона, пожалуй, нет никакой нужды – благодаря блестящему таланту он стал синонимом высот аттической элегантности в остроумии, искусстве анализа и прозе. Входя по рождению в сословие всадников, он получил заботливое воспитание, а карьеру начал в возрасте двадцати пяти лет. Его речи против Луция Сергия Катилины, на тот момент консула, поставили крест на одном из самых подлых заговоров за всю историю человечества, благодаря чему он заслужил звание отца отечества. Много времени у него отнимала философия, и такие восхитительные его трактаты как «О дружбе» и «О старости» будут читать, пока на земле существует дружба, пока в мире стареет человек. Уже на закате жизни Цицерон, выступая против узурпации власти Марком Антонием, сотворил шедевр ораторского искусства, получивший название «Филиппики», взяв за основу сходные речи грека Демосфена, изобличавшие Филиппа Македонского. Его убийство, совершенное по приказу мстительного Антония, когда во время Второго триумвирата он впал в опалу, стало прямым результатом этих «Филиппик». Современника Цицерона Марка Теренция Варрона величали «самым просвещенным из римлян», хотя он и не отличался особым изяществом стиля. Из всего его литературного наследия, охватывавшего самые разнообразные темы, сохранился только один посвященный земледелию трактат. В данном обзоре нам следует уделить хотя бы толику внимания Гаю Юлию Цезарю – по всей вероятности, величайшему человеку, когда-либо рождавшемуся на земном шаре. Его «Записки о Галль ской войне» и «Записки о гражданской войне» можно по праву отнести к примерам безупречной и понятной прозы, не сомневаясь, что точно такими же достоинствами обладали и другие труды, масштабные, но на данный момент утраченные. На сегодняшний день выдержки из «Записок о Галльской войне» Цезаря представляют особый интерес в плане упоминаемых в них сражениях с германцами, этими извечными врагами цивилизации. Какими же знакомыми выглядят слова из Шестой книги, описывающие германские представления о чести: «Latrocinia, nullam habent infamiam quae extra fi nes cujusque civitatis fi unt, atque ea juventutis exercendae ac desidiae minuendae causa fi eri praedicant!»[63] Гай Саллюстий Крисп (86–34 гг. до н. э.), больше известный как Саллюстий, прославился своими повествованиями о Югуртинской войне и заговоре Катилины, написанными в стиле греческого историка Фукидида, так любившего вкладывать в уста своим персонажам долгие речи. Его проза просто восхитительна, а труды широко изучаются в школах. Обратившись к поэтам, жившим в тот же период, мы неизменно столкнемся с одним из величайших мыслителей всех времен и народов. Лукреций (98–55 гг. до н. э.) написал трактат De Rerum Natura («О природе вещей»), поучительную поэму объемом около 7500 строк, в которой пространно излагается эпикурейская философия и, что самое главное, предпринимается попытка объяснить космогонию окружающего нас мира и его феноменов. В большинстве своем его выводы прекрасно согласуются с самой передовой современной научной мыслью, хотя некоторые из них своими корнями восходят еще к Демокриту. Как поэтическое творение, трактат De Rerum Natura не вызывает ничего, кроме восхищения. Лукреций пытался примирить человека с существующим в природе порядком, соединяя воедино рациональное наслаждение и философские размышления. В один период с Лукрецием жил и Гай Валерий Катулл (84–54 гг. до н. э.) – прославленный поэт-лирик, воспевавший любовь, которого можно по праву назвать римским первопроходцем лирической поэзии. Избрав в качестве греческих образцов для подражания Сафо и Каллимаха из Кирены, он в присущей им манере сочинил немало стихотворений, самое известное из которых адресовано некоей Лесбии, предположительно сестре Публия Клодия, заслужившего самую дурную репутацию. Его перу также принадлежит в высшей степени роковая поэма «Атис». Следующему поколению авторов выпало жить во времена, получившие название эпохи Августа, когда Октавиан, став императором, поощрял словесность, возвысив ее до неведомого доселе уровня, причем не только лично, но и через своего знаменитого министра Гая Цильния Мецената (73–8 гг. до н. э.). Литературу этого периода обессмертили своим гением Вергилий, Гораций и Овидий, а само имя Августа стало повсеместным синонимом элегантности и учтивости. К примеру, если говорить о нашей собственной истории, то эпохой Августа нередко называют период правления королевы Анны, когда до самых вершин вознеслись блестящие поэты и муд рецы. Меценат, чье имя впоследствии стало воплощать в себе идеал щедрейшего покровительства литературы, тоже был ученым мужем и поэтом, как и сам Август. Но и того и другого без остатка затмили гении-титаны, которых они вокруг себя собрали. Крупнейший среди поэтов эпохи Августа – Публий Вергилий Марон (70–19 гг. до н. э.), больше известный как Вергилий; его, вероятно, можно назвать величайшим поэтом в истории – разумеется, после Гомера. Этого стихотворца, родившегося в почтенной семье в крохотной, затерянной в Андах деревушке неподалеку от Мантуи, нередко ласково называют «мантуанским пастухом». Получив в Кремоне и Риме образование, в возрасте 22 лет он приступил к сочинению сборника пасторальных стихотворений под названием «Буколики», выбрав в качестве примера для подражания тексты грека Феокрита, в манере которого и написан сей литературный труд, самый ранний из дошедших до нас. Когда окрестные земли раздали солдатам, воевавшим против Брута, Вергилий лишился своего крестьянского подворья, однако щедрый император Август ему все возместил, что дало поэту повод воспевать его в своих дальнейших эклогах. По предложению его друга и покровителя Мецената позже Вергилий оттачивал свою музу, сочиняя посвященную земледелию поэму «Георгики», основанную на принципах звука и отличающуюся очень утонченной в своей законченности поэтикой. Однако венцом его творения стала «Энеида», потрясающий эпос из двенадцати книг, прославляющий народ Рима и род Цезаря, прослеживая его происхождение до самого Энея, мифического участника Троянской войны, оставшегося в живых после завоевания города и, в соответствии с легендой, основавшего Италию. В основном «Энеида» написана по образу и подобию произведений Гомера, хотя Вергилий также позаимствовал лучшие достижения своих римских предшественников. Приведенная в этой эпической поэме история слишком известна, чтобы ее здесь описывать. С точки зрения современного автора, во всей поэзии нет ничего столь волнительного и впечатляющего, как рассказ Вергилия о пророчестве отца Энея, Анхиса, повествующего о грядущей славе Рима и заканчивающемгося памятными строками, что вполне применимы ныне и к нашей собственной англосаксонской нации, наследующей у римлян: Римлянин! Ты научись народами править державно – В этом искусство твое! – налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных![64] Из всех классиков самым современным по духу – по сути, настолько современным, что чуть ли не каждый нынешний стихотворец время от времени если не переводит его мудрые строки, то пытается их имитировать, – является поэт-лирик и сатирик Квинт Гораций Флакк (65–8 гг. до н. э.), которого обычно называют просто Горацием. Он хоть и родился сыном раба из Венозы, но при этом воспользовался всеми преимуществами полученного прекрасного образования и никогда не стенал по поводу своего низкого происхождения. После непродолжительного и позорного пребывания в рядах войска Брута, приведшего к конфискации всего его имущества, Гораций поселился в Риме и стал вести жизнь никому не известного писца, пока на великолепие его поэзии не обратил внимание Вергилий, в 39 г. до н. э. представивший его Меценату и Августу. После этого он вошел в ближайший придворный литературный круг. В виде подарка от Мецената он получил имение в Сабине, где проводил много времени, обессмертив его в своих стихах. В ипостаси поэта Гораций всегда субъективен и автобиографичен. Он пользовался различными метрами, прибегал то к дактилическому гекзаметру, то к лирическим формам Сафо и Алкея. Его творческое наследие включает в себя: сатиру, неизменно умеренную и терпимую, будто написанную самым обычным человеком, страдающим от той же глупости, которую сам и высмеивает; эподы, то есть сатирические стихи, направленные против конкретных людей; оды, больше всего остального вознесшие его на вершину славы. Эти оды отличаются несравненным литературным мастерством и настолько живо отражают мелкие, обыденные, основополагающие черты человеческой натуры, что им, пользуясь непревзойденной популярностью, удалось дожить до наших дней и с лихвой оправдать вполне простительное бахвальство автора, утверждавшего: Я знак бессмертия себе воздвигнул Превыше пирамид и крепче меди…[65] Порой Гораций отказывается от обыденности, но в целом его все же следует считать утонченным и милым менестрелем, повествующим в своих стихах о самом обычном человеке. Он близко дружил с Вергилием, хотя никогда не отличался блистательной добродетелью и безупречной моральной чистотой, столь характерными для великого автора «Энеиды». Последним поэтом эпохи Августа, по крайней мере из троицы, в которую кроме него вошли Вергилий и Гораций, является Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. – 17 г. н. э.), которого в основном называют просто Овидием. Родившись в Сульмоне в роду, издавна принадлежавшем к сословию всадников, он довольно рано уехал в Рим изучать право, но уже очень скоро заявил о себе его величайший поэтический талант, после чего отец разрешил ему поехать за границу – в путешествие и учиться. По возвращении Овидий встал на поэтический путь, сочинив трагедию под названием «Медея», ныне утерянную. Одновременно с этим он написал «Аморес», то есть «Песни о любви», – сборник стихов, чрезвычайно низкий нравственный уровень которых обратил на себя внимание и принес автору дурную славу даже во времена, когда добродетель в Риме опустилась гораздо ниже издревле существовавшего уровня. Следующий его труд, получивший название «Героиды», оказался гораздо качественнее. После этого Овидий написал Ars Amatoria, то есть «Науку любить», которая, вместе с ее продолжением Remedia Amoris («Лекарство от любви») ознаменовала серьезную деградацию его поэтического вкуса. Кроме того, впоследствии император воспользовался ею в качестве предлога, чтобы в 8 г. н. э. отправить стихотворца на берега Черного моря, в уединенную фракийскую деревушку Томи в устье Дуная, в пожизненное изгнание, причины которого до сих пор никто не может объяснить. Но перед тем как отправиться в эту ссылку, тот сочинил свои знаменитые «Метаморфозы» – сборник красивых мифов, повествующих о волшебных превращениях, в том числе созвездия Лебедя в одноименную птицу. Изгнание помешало ему закончить поэму «Фасты», представляющую собой описание небесных явлений и римских праздников, в которой также упоминаются положенные в их основу легенды. В ссылке Овидий написал Tristia, то есть «Скорбные песни», и несколько менее значимых произведений, в том числе и элегию в честь Августа, отражающую благоприобретенный им язык варваров, среди которых ему теперь пришлось жить. По сравнению с более ранними мастерами эпохи Августа труды Овидия помечены печатью упадка, но читать его всегда забавно и легко. Его «Метаморфозы» обладают всей приятной пикантностью и простотой сказок, что совершенно не мешает им всецело соответствовать строгим требованиям классического стиха. Единственным великим прозаиком эпохи Августа был историк Тит Ливий (59 г. до н. э. – 17 г. н. э.), обычно называемый просто Ливием, который родился в Падуе в старинной патрицианской семье. Отправившись в 31 г. до н. э. в Рим, вскоре он, как ученый муж, снискал себе такую славу, что какой-то испанец, если верить легенде, проделал неблизкий путь из самого Кадиса только для того, чтобы лично его увидеть. Трудом всей жизни Ливия стала обширная история Рима со времен легендарного основания города до дней жизни автора, получившая название «Анналы», над которой он работал сорок лет. Она состоит из 142 книг, публиковали ее частями так, чтобы каждый том покрывал десять лет истории. Смерть не дала ему довести дело до конца и написать о самой эпохе Августа. До нас дошли только 35 книг, что в исторической перспективе не вызывает ничего, кроме невыразимой горечи и сожаления. Стиль Ливия в высшей степени элегантен, хотя как историк он слишком полагается на легенды и непроверенные источники, что ему очень мешает. Повествование у него льется с живостью и легкостью художественного вымысла, поэтому читать его весьма и весьма приятно. После золотого века, продлившегося до времен правления династии Антонинов, наступил так называемый серебряный век латинской литературы, когда, несмотря на общий упадок и искусственность стиля, творили несколько самых гениальных сочинителей. В период правления Тиберия можно отметить летописцев Веллея Патеркула и Валерия Максима, сочинителя от медицины Авла Корнелия Цельса, равно как и баснописца Федра, вольноотпущенника из Фракии, подражавшего своему более прославленному предшественнику Эзопу. К серебряному веку римской литературы относят и двух выдающихся эпических поэтов – Лукана (39–65 гг.) и Стация (61–96 гг.). Лукан, испанец по рождению, был племянником знаменитого философа Сенеки. Воспитывался в Риме и одно время близко дружил с императором Нероном. А потом впал в немилость, и император приговорил его к смерти, приказав совершить самоубийство. Славу ему принесла поэма «Фарсалия», повествующая о гражданской войне между Цезарем и Помпеем. Труд написан витиеватым, а по мнению ряда критиков, даже напыщенным стилем, хотя были времена, когда его сравнивали даже с «Энеидой». Что касается Стация, то он родился в Неаполе, а его отцом был прославленный ученый муж, всю свою жизнь посвятивший грамматике. Свой шедевр «Фиваида», основанный на греческом мифе «Семеро против Фив», он сочинял двенадцать лет. Современные критики ставят Стация выше Лукана, а его «Фиваиду» считают величайшей эпической поэмой, написанной по завершении эпохи Августа. После смерти Овидия, как поэт первым добился признания Авл Персий Флакк (34–62 гг.). Он родился в Вольтерре в роду всадников, был прекрасно воспитан одаренной матерью, потом уехал в Рим, учился у философа-стоика Луция Аннея Корнута и прославился не только как чрезвычайно учтивый моралист, наделенный огромной энергией, но и как человек, жизнь которого всецело соответствовала его собственным заповедям – на редкость утонченный, добродетельный и обладающий безупречной репутацией в эпоху беспрецедентного зла. Его труды, в которых он обрушивался на довольно безобидные по тем временам глупости, содержат в себя пассажи высочайшего благородства. Смерть в молодом возрасте оборвала его столь многообещающую карьеру. В лице Децима Юния Ювенала (57–128 гг.), обычно называемого Ювеналом, мы обнаруживаем величайшего сатирика в истории литературы. Поэт родился в Аквино в простой, но довольно состоятельной семье. Он отправился в Рим в качестве ритора, но проявив склонность к поэтической сатире, обратился к этому жанру. С яростью и моральной зрелостью, не имеющими прецедентов в литературе, он высмеивал самые мрачные пороки своего времени и писал не как обычный человек, в отличие от Горация, и не как сторонний наблюдатель, в отличие от Персия, а как непримиримый враг. Часто звучащие в его адрес обвинения в том, что в его дотошных описаниях пороков просматривается нездоровый к ним интерес, можно без особого труда отмести, если учесть, в какую немыслимую пропасть к тому времени скатилась республика. Удержаться от горьких, открытых нападок на пагубные явления жизни, окружавшие человека со всех сторон, мог только либо самый терпимый человек, либо сторонний наблюдатель, в то время как Ювенал, подлинный римлянин, наделенный энергией и добродетелью старой школы, не считал себя ни тем, ни другим. В целом он написал шестнадцать сатирических произведений, из которых самыми известными стали третье и десятое: оба уже в современную эпоху с огромным успехом переложил на новый лад доктор Джонсон[66]. В одно время с Ювеналом жил и испанец Марк Валерий Марциал (43-117 гг.), называемый просто Марциалом, мастер классических эпиграмм. Непревзойденные в своем лаконичном, искрящемся остроумии, его труды представляют собой субъективную и всем хорошо знакомую картину того самого общества, которое так яростно критиковал Ювенал. Из прозаиков серебряного века первейшим и, пожалуй, величайшим был Луций Анней Сенека (4–65 гг.), моралист, философ-стоик и литератор, слава которого не угасла и по сей день. Родившись в Испании в семье знаменитого оратора, он учился в Риме и впоследствии стал наставником императора Нерона, который в конечном итоге приговорил его к смерти, приказав покончить с собой. Сенека добился признания почти во всех сферах изящной словесности. В молодости по достоинству ценились его речи, в более зрелом возрасте он писал нравоучительные эпистолы, философские трактаты, трагедии в стихах и даже сатиру. Поскольку стиль Сенеки не лишен искусственности и в известной степени нарочито приукрашен, явно свидетельствуя об упадке, начинавшемся как раз в тот период, его никоим образом нельзя сравнивать со стилем Цицерона. Сенеку описывают представителем «испанского века» римской литературы, потому как и он сам, и Лукан, и Марциан, и Квинтилиан по происхождению были испанцами. Гай Плиний Секунд (23–79 гг.), традиционно называемый Плинием Старшим, прослыл самым ярким ученым мужем и натуралистом Античности. Родившись в Комо, он провел там детство и отрочество, а потом уехал в Рим учиться риторике. За свою жизнь побывал солдатом, проконсулом, капитаном корабля, но известность в первую очередь получил как знаток словесности. За работу ежедневно принимался в час или два ночи, за ним неизменно следовал слуга, готовый в любое мгновение застенографировать любой пассаж, который по воле случая мог родиться у него в голове. Плиний полагал своим долгом уделять каждую свободную минуту приобретению новых знаний и считал чуть ли не преступлением отправляться куда-либо без книги либо письменных принадлежностей. Он придерживался девиза: «Нет такой плохой книги, в которой не найдется ничего полезного»[67]. Плиний умер от удушья во время страшного извержения Везувия, разрушившего Помпеи, приехав в пострадавший от стихии район ради научных наблюдений этого феномена. Труды Плиния включают в себя «Естественную историю» из 37 книг. Сей краткий трактат охватывает широчайший диапазон, в нем представлены практически все научные познания Античности. Вместе с тем его заслуги в некоторой степени затмевают ошибки, а также слишком доверчивое отношение автора к распространенным заблуждениям. Племянника Плиния, Гая Плиния Цецилия Секунда (62–114 гг.), обычно величают Плинием Младшим. Он учился риторике у Квинтилиана, отличился как на военном поприще, так и в мирной жизни, дважды избирался консулом и в течение одного срока правил Вифинией. Всегда защищал угнетенных и запомнился как истинный поборник добродетели. Плиний Младший больше известен как сочинитель писем, его личная и служебная переписка представляется столь элегантной, интересной и учтивой, что по сей день остается образцом эпистолярного стиля. Первейшим римским ритором был Марк Фабий Квинтилиан (39–95 гг.), более известный как просто Квинтилиан. Родился в Испании, учился в Риме, а впоследствии стал наставником племянников Домициана. Его великий труд «Наставления оратору» и сегодня остается образцом учебников и руководств по воспитанию вкуса. В отношении стиля Квинтилиан подражал Цицерону, отрицая упадок эпохи, в которую ему пришлось жить. Вот перед нами во всем своем могуществе предстает Публий Корнелий Тацит (54–118 гг.), один из величайших римских историков, если, конечно же, не величайший. Как потомок уважаемого рода всадников, он удостоился целого ряда публичных почестей и приходился зятем видному военачальнику Гнею Юлию Агриколе, биографию которого впоследствии написал. Близко дружил с Плинием Младшим. Помимо биографии Агриколы Тацит также написал труд о германских племенах, презрительно противопоставляя их дикое мужество и грубую добродетель изнеженному и загнивающему обществу имперского Рима; исторические сочинения и диалоги; а также состоящий из 16 книг опус под названием «Анналы», содержащий в себе жизнеописания римских императоров. В стиле Тацита присутствует что-то от Саллюстия, хотя он и отличается рядом особенностей, характерных для авторов серебряного века. На ступеньку ниже Тацита стоит его современник Гай Светоний Транквилл, сочинивший труд «Жизнь двенадцати цезарей», продемонстрировав в нем лаконичный стиль биографической, событийной прозы. В роли последнего – и безусловно худшего в плане стиля – представителя серебряного века выступает Апулей (род. в 124 г.), чье художественное воображение предвосхитило существующий ныне роман. Нумидиец по рождению, но римлянин по крови, он учился в Карфагене и Афинах. Самым известным его творением является «Золотой осел», повествующий о фантастических приключениях волшебника-недоучки, который, предприняв смелую попытку превратиться в сову, по ошибке сделался ослом. Теперь мы переходим к самой печальной картине за всю историю человечества. Могущественная Римская империя – мораль которой подорвана влиянием Востока, дух подавлен деспотичным правлением, а народ, теряющий чистоту своей крови и смешивающийся с чужеземцами на фоне неконтролируемой миграции, обречен на вырождение – в одночасье теряет свою роль оплота созидательной мысли и впадает в интеллектуальную летаргию, от которой высыхают все первоисточники искусства и литературы. Император Константин, возжелав украсить свою новую столицу самыми изумительными элементами декора, не может отыскать художников, способных облечь их в конкретную форму, и ему, чтобы удовлетворить свои запросы, приходится отнять у Древней Греции ее лучшие скульптуры. Дни славы латинян, вполне очевидно, остались позади, и в годы, предшествующие окончательному падению римской цивилизации, можно ожидать появления лишь очень немногих гениев, да и то в большинстве случаев весьма посредственных. Из поэтов, родившихся уже по окончании серебряного века, можно упомянуть Децима Магна Авсония (310–390 гг.), сочинявшего разнохарактерные во всех отношениях произведения, самым известных из которых является «Мозелла», описывающая поездку из Бингена на берегу Рейна до реки Мозель и далее вверх по ее течению до самого Трира. Когда сегодня мы читаем, что «американские войска заняли левый берег реки Мозель», место действия этой поэмы приобретает особый интерес. В своей самой интересной и острой статье под названием «Авсоний, любитель природы» мистер Эдвард Коул указывает, что в этом творении прослеживается на удивление современный подход к естественным красотам, которые сияют, просвечивая сквозь привычное классическое полотно звучных гекзаметров. Последним подлинно классическим поэтом можно считать Клавдия Клавдиана, или просто Клавдиана, грека из Александрии, приехавшего в Рим в 395 году. Клавдиан поистине великий поэт, его без конца цитировали мистер Эддисон и другие литературные деятели нашей собственной эпохи Августа, однако на сегодняшний день его труды скрываются за пеленой ненадлежащей оценки. Именно Клавдиану мы обязаны знаменитым изречением: «Nunquam libertas gratior exstat, quam sub rege pio»[68]. Прослеживать путь римской поэзии к ее окончательному закату, когда она потерялась во тьме Средневековья, интересно, хотя и грустно. Клавдий Рутилий Намациан, галл по происхождению, добившийся творческого расцвета в V веке, создал весьма замечательное творение под названием Itinerarium, описав в нем проделанную им поездку из Рима в свои родные края. Недотягивая до своего современника Клавдиана в плане гения, Рутилий в то же время превосходит его в чистоте стиля и утонченности вкуса. К тому времени правильная, классическая латынь, по всей видимости, стала уделом единственно высшего общества, в то время как массы уже вовсю пользовались eloquium vulgare[69], на основании которой впоследствии сформировались несколько европейских языков; как следствие, в определенном смысле Рутилия можно считать чем-то вроде раритета классики. Последним римским историком стал Аммиан Марцеллин (330–410 гг.). Грек по происхождению, он служил солдатом в войске императора Юлиана и мастерски продолжал писать историю Тацита, хотя и демонстрировал при этом значительное несовершенство стиля. Из философов более позднего периода величайшим был Аниций Манлий Северин Боэций (475–525 гг.), которого многие титуловали «последним из римлян». Он сделал блестящую карьеру на общественном поприще, которую оборвал остгот Теодор, на тот момент король Италии, бросив его по надуманному обвинению в тюрьму и казнив. В заточении Боэций написал свой бессмертный труд «Утешение философией», вознесший его над всеми остальными литераторами и мыслителями того периода. Альфред Великий перевел этот труд на саксонский, а Чосер на английский. Конец все ближе и ближе. Из всех представителей умирающей литературы, которую уже покинуло вдохновение, остались только мелкие сочинители, грамматисты, критики да толкователи, подводящие итог прошлого и препирающиеся по поводу технических деталей. То ли в IV, то ли в VI веке блистал критик и грамматист Макробий, интересный для нас в первую очередь тем, что именно через знание его трудов впервые обратил на себя внимание Оксфорда Сэмюэл Джонсон. Около 500 года добился расцвета Присциан, признанный одним из самых авторитетных грамматистов всего римского мира. Исидор Севильский, архиепископ Гиспалы, грамматист, историк и теолог, был самым влиятельным и прославленным литературным деятелем разваливавшегося Рима, за исключением конечно же Боэция и историка Кассиодора. Его очень высоко ценили в период Средневековья, которому он, впрочем, принадлежал в той же степени, что и умирающему классицизму. И вот занавес опускается. Roma fuit[70]. На момент смерти Исидора в 636 году после Рождества Христова уже вовсю вступал в свои права дух Средневековья. Ремесло литератора исчезло в принципе в самом широком смысле этого слова, ученость как таковая разбрелась по монастырям, а простой народ былой империи, живший бок о бок с наводнившими страну варварами, больше не говорил на языке, который можно было бы по праву назвать классической латынью. С возрождением переписки мы увидим больше текстов на латыни, хотя это уже совсем другая латынь, потому как авторы таких писем будут пользоваться странными, новыми идиомами, позаимствованными из их родных языков, и несколько иначе воспринимать жизнь. Узы преемственности безнадежно разрушатся, и принадлежность этих пережитков прошлого к римлянам будет всегда оставаться искусственной, а они сами – лишь диковинными раритетами. Человека, именующего себя «Помпониусом Лаэтусом», окрестят Помпонием Лето. И классическая Античность, со всем ее безыскусным великолепием, больше никогда не вернется. Оглядываясь на литературу, которую нам только что довелось рассмотреть, мы восхищаемся ее самобытностью, несмотря на позаимствованную ею греческую форму. Она представляет собой подлинную особенность римского народа и множеством самых разных способов выражает величественный ум Рима. Закон, порядок, справедливость и господство: «в этом искусство твое!» Эта любовь к славе, могуществу, порядку и постоянству красной нитью проходит через все творческое наследие классических римских авторов. Искусство – не первичная фаза жизни и не внутреннее наслаждение, всецело дарованное Природой, а средство, чтобы прославить себя и свой народ; подлинный римский поэт пишет собственную эпитафию для потомков и радуется, что его память будут прославлять в веках. Будучи в долгу перед Элладой, он все равно ненавидит ее чужеродное влияние и в ее сатирическом посрамлении не может найти грекам более обидного прозвища, чем Graeculus[71]. Дух строгой добродетели, которой так недоставало грекам, в душах римлян цвел буйным цветом, отчего нравственная сатира стала одним из величайших продуктов их цивилизации. Вполне естественно, что свое самое идеальное выражение этот римский дух нашел в объемных трудах по праву, появлявшихся на свет вплоть до византийского века императоров Юстинианов, которые заложили все основы современной юриспруденции, однако о них, по причине нехватки свободного места, мы здесь говорить не будем. Строго говоря, к литературе как таковой они не относятся. На современную литературу римские классики оказали огромное влияние. Они и по сей день выступают в роли жизненных источников вдохновения и наставлений, и таковыми им предстоит оставаться всегда. Помимо прочего, их духом был пропитан наш век королевы Анны и трех первых Георгов, который мы по праву можем назвать самым благовоспитанным; и едва ли можно отыскать сколько-нибудь заметного писателя, в творчестве которого явно не отражалось бы их непосредственное влияние. У каждого английского классика в той или иной степени есть свой римский прообраз: для мистера Поупа – это Гораций, для доктора Джонсона – Ювенал. Трагедия в начале правления Елизаветы представляла собой реинкарнацию Сенеки, в то время как комедия – Плавта. Английская литература до такой степени пестрит латинскими изречениями, что читатель не может извлечь из нее всей выгоды, не обладая хотя бы элементарными познаниями в римской словесности. Поэтому ему негоже пренебрегать просвещением в столь богатой сфере, которая в одинаковой мере, с одной стороны, представляет интерес и доставляет наслаждение, с другой – обеспечивает необходимое повышение культурного уровня и в целом укрепляет интеллектуальную дисциплину. Маниакальное стремление к простому правописанию[72]