Самым пагубным литературным преступлением нынешнего неприкаянного века, за исключением разве что жаргона и верлибра, являются попытки уничтожить стандартную английскую орфографию, предпринимаемые фанатиками, которые именуют себя реформаторами. На заре нашего языка каждый сам был себе хозяин и устанавливал правила. Мало того что в трудах разных авторов встречалось совершенно разное написание, так еще и один и тот же сочинитель в начале предложения писал слово на один лад, а в конце, его же, совсем на другой, да при этом еще и подписывал собственным именем по капризу, продиктованному моментом. Пагубное влияние подобной системы представляется вполне очевидным, и чтобы понять, какая тогда царила неразбериха, достаточно лишь взглянуть на колониальные документы Новой Англии на раннем этапе ее существования. Но по мере своего роста цивилизация, взявшая на себя функции контроля над человеческими прихотями, постепенно унифицировала орфографию, основу которой заложили труды утонченных и дотошных писателей XVII века, прослывшего эпохой неоклассицизма в английской литературе и искусстве, а потом окончательно утвердил эпохальный словарь доктора Джонсона[73]. Этот процесс согласования никоим образом не носил резкого, радикального либо искусственного характера; словарь представлял собой обычный набор лучших, по мнению автора, примеров с целью сохранить их навсегда, сопровождавшийся едва заметным отказом от менее желательных вариантов. О преимуществах подобного установления устойчивых форм вряд ли стоит долго распространяться. Правильный английский язык сегодня начинает использоваться повсеместно, с удивительной легкостью распространяясь на все классы общества, и заходит в наших северо американских колониях в каждый дом с помощью старого, доброго, снискавшего себе замечательную славу «Новоанглийского букваря»[74]. Возродились состязания в орфографии, выйдя на уровень признанного американского атрибута, а фермер из забытой богом глуши в плане написания достиг того же уровня, чем его самый образованный городской собрат. Вместе с тем еще со времен правления королевы Елизаветы существовал другой, не столь рациональный аспект этой ситуации. Сэр Томас Смит, состоявший при этой блистательной правительнице в чине государственного секретаря, представил радикальную и созданную искусно модель фонетического написания, которая шла вразрез с любыми принципами консерватизма и естественного развития. Частью эта система требовала использования новых алфавитных символов, которые здесь мы не в состоянии привести, но продемонстрировать несколько ее образчиков все же можно: priesthood, «prestud»; name, «nam»; glory, «glori»; shame, «zam». Едва вся Англия перестала хохотать над эксцентричны ми предписаниями сэра Томаса, как появился еще один именитый просветитель, некий доктор Джилл, еще более нелепый в своих отклонениях от хорошего вкуса. Вот только несколько предложенных им новшеств из тех, которые можно писать обычными буквами: gracious, «grasius»; seem, «sjm»; love, «luv»; cannot, «kanot»! В 1634 году мистер Чарльз Батлер опубликовал трактат о пчелах, продемонстрировав в нем совершенно нелепую систему написания, им же самим и придуманную, по глупости сходную с творениями Смита и Джилла, хотя все же до них не дотягивающую. Во времена правления Карла I возникла тенденция писать слова в соответствии с их произношением, что привело к появлению таких вариантов, как «erth» вместо earth, «dais» вместо days и им подобных. Вскоре после этого епископ Уилкинс предложил систему «идеальной» орфографии, хотя ему все же хватило ума понять, что общество ее никогда не примет. В библиотеке автора этих строк есть томик стихотворений Эразма Дарвина, изданный в Нью-Йорке в 1805 году, в котором можно обнаружить весьма оригинальную систему представления элизии гласных в поэзии. Unmark’d в нем пишется как «unmarkt»; parch’d как «parcht»; touch’d как «toucht»; lock’d как «lockt», и далее в том же духе. Вместе с тем, несмотря на все подобные попытки воспрепятствовать нормальному развитию нашей орфографии, на сегодняшний день никаких радикальных перемен никто не только не продвигает, но даже и не рассматривает[75]. В то же время наш век, как ни один другой, примечателен своим безумием и радикализмом. Современные «поэты» погрязли в самых разнообразных, но неизменно серьезных метрических грехах; еще многочисленнее и отвратительнее выглядят злодейства прозаиков, не имеющие ничего общего с литературой. Впервые за всю историю над нашей орфографией нависла опасность преднамеренного уничтожения, и если подобные попытки увенчаются успехом, о каких-либо стандартах единого написания нам придется забыть, что отбросит нас на триста лет назад, после чего мы опять окажемся в ситуации, когда два человека не могли одинаково написать одно и то же слово. Каждый отдельно взятый фанатик-«реформатор» стремится к переменам в разной степени, взлелеянной в его душе, и если с величайшим упорством не сохранять установленные варианты, нас ждет искусственный распад языка, а за ним и хаос, сравнимый с тем, что наблюдался во времена Чосера. Как только войдут в употребление новомодные причуды, этимологию, оказывающую неоценимую помощь в деле точности выражения, ждет неминуемый крах. Если до последнего времени создавалось впечатление, что под коварное влияние «реформаторов от правописания» подпала одна только Америка, то сегодня весьма нелепые примеры уже есть в самой Старой Англии, и именно в этом заключается главная опасность. Отвратительнее всего сие зло проявляется в ряде ассоциаций журналистов-любителей, сотрудники которых, в основном молодежь, являются легкой добычей и перенимают упомянутые выше ложные концепции. Если одни в этом пороке ограничиваются лишь тем, что пишут «thru», «tho» и «thoro» вместо through, though и thorough соответственно, то другие демонстрируют более серьезные симптомы и склонность впадать в наихудшие крайности извращенной орфографии. Неужели в любительской журналистике так не хватает здравомыслящих критиков, способных тщательно организовать соответствующую кампанию против «упрощенного написания», действуя назиданием и личным примером? Большая часть научного сообщества выступает против такого рода пагубной практики, а большинство писателей в Соединенных Штатах от нее воздерживаются, заслуживая всяческих похвал; в то же время в других союзах она цветет буйным цветом, ничуть не подвластная контролю со стороны. В настоящей статье мы обращаемся к издателям, которые сами пользуются нормальной орфографией, но при этом без всякой правки публикуют статьи с «упрощенным написанием», предлагая им занять твердую позицию в защиту родного языка и приводить все получаемые материалы в строгое соответствие с официальными вариантами, содержащимися в словарях Уэбстера, Вустера и Стормонта[76]. Пройдет совсем немного времени, и от сегодняшнего радикализма останутся одни лишь воспоминания, а нынешнее поколение свободных поэтов, пацифистов, эксцентричных социалистов, больших любителей жаргона, сторонников «упрощенного написания» и им подобных будет оглядываться назад на свои былые безумства, заливаясь краской стыда. Но если так, то не лучше ли тогда поспособствовать и сообща погасить эту искру, которая, выйдя из-под контроля, может всерьез нарушить нашу правильность и единообразие в плане как этимологии, так и орфографии? По отдельно сти каждый из нас может оказать лишь самое незначительное влияние, но, если мы объединим усилия по защите любительской журналистики от порочного использования языка, это, по всей видимости, будет ощущаться даже за пределами нашего маленького мирка. Доводы в пользу классицизма Ответ профессору Филиппу Б. МакДональду[77] В одной своей работе профессор Филипп Б. МакДональд, глава Департамента личной критики, представляет некоторые воззрения на любительскую журналистику, всемерно демонстрирующие его непоколебимую веру в нашу скромную организацию и конструктивный к ней интерес. В то же время он критикует нынешнюю литературную политику Объединенной ассоциации, прибегая для этого к манере, требующей немедленного ответа со стороны тех, кто приложил столько усилий для разработки существующих стандартов. Если воспринимать его вердикт буквально, профессор МакДональд считает, что предпринимаемые любительской журналистикой попытки достичь классического уровня выражения мысли являют собой результат неверных представлений о сфере нашей компетентности. В противовес убеждению в том, что нам следует совершенствоваться в способах выражения, отличающихся хорошим вкусом и в силу этого остающихся незыблемыми и всеобщими в консервативном внешнем мире, он настаивает на том, что наши газеты снизошли до сферы более сокровенной индивидуальности и субъективности, став, в том числе, по его собственному выражению, «более человечными и американскими». Такого рода заявление ни на миг нельзя оставлять без ответа, потому как оно, по всей видимости, оказывает влияние на великое множество неопытных, молодых литераторов, которым надо совсем немного для того, чтобы отбить всякую охоту учиться изысканности. Но, принимая его как вызов, никоим образом не следует отрицать спорную точку зрения о том, что неформальное и субъективное выражение мысли в любительской журналистике не только желаемо, но и необходимо. Достаточно будет настоять единственно на том, что подобная манера выражения относится единственно к эпистолярной сфере нашей деятельности, освобождая печатную продукцию от новых амбициозных экспериментов по формированию подлинного стиля, равно как и уз подлинного родства с традиционной литературой. На местном, субъективном, сокровенном уровне любительская журналистика, вне всяких сомнений, гораздо грандиознее, чем может осознать такой недавний член Ассоциации, как профессор МакДональд. Наши участники состоят в обширной переписке, включающей в себя как личные, так и официальные письма, а появление все новых и новых рукописных журналов, равно как и рост количества состоящих в переписке кружков, непомерно расширяют эти неформальное взаимодействие. Участники, которых связывают общие интересы либо интеллектуальные процессы, объединяются в кружки типа «Клейкомодо», описанный в мартовском номере «Сплоченного любителя», поэтому можно смело сказать, что мы все разделяем мысли и чувства, вызываемые у нас литературой и различными событиями, и одинаково на них реагируем, не испытывая при этом необходимости излагать их в печатном виде. Говоря о наших регулярных публикациях, следует подчеркнуть, что они преследуют своей целью не заменить собой живое общение или переписку, а донести до читателя конечный литературный продукт. На пути культурного развития процесс следует отличать от результата. Субъективность нашей переписки надлежащим образом иллюстрирует процесс усвоения нами литературы; в то время как объективность публикуемых нами работ – не менее должным образом – результат наших собственных литературных усилий, пусть даже и самый скромный. И в рамках этих усилий мы не только имеем право, но даже должны стремиться к совершенствованию стиля и подражать лучшим авторам, насколько нам это позволяет образованность, несмотря даже на то, что нашей работе в обязательном порядке положено напоминать потуги профессионалов. И с какой стати тогда профессору МакДональду полагать таким уж страшным преступлением наше желание проводить параллели между традиционными книгами и периодикой? Неужели мы, используя их в качестве примера, сразу пытаемся с ними конкурировать, как он себе вообразил? Нам неминуемо следует задуматься о том, а понимает ли профессор МакДональд, сколь неизмеримой общности с общепризнанными писателями и их мыслью можно добиться, если трудолюбиво идти по их стопам. Подобного глубокого понимания хорошей литературы уже достаточно для того, чтобы оправдать все эксперименты новичка, пытающегося в традиционной манере выражать свои собственные мысли. Заявленная нами цель сводится к тому, чтобы помочь начинающему сочинителю потренироваться и набраться опыта в литературе. И почему из-за того, что нашим членам предлагается перенимать стиль лучших авторов, надо обязательно стенать, если здесь есть прекрасный повод для радости? Любой другой ход событий неизбежно привел бы к выработке туманного, предосудительного и неотвратимо порочного стиля. Обучая новичка исключительно в атмосфере неформальной субъективности, мы должны уничтожить в нем способность писать правильно, с силой и достоинством. В доказательство этого утверждения, способного стать предметом спора, можно привести не один дошедший до нас пример из времен, когда любительская журналистика еще не достигла такой зрелости, как сейчас. В статье профессора МакДональда косвенным образом обнаруживается еще один аспект его схоластической мысли. Он проглядывает за его общим отношением к литературе и выражается осмотрительным пренебрежением к зрелым, принятым всеми книгам, которым он предпочитает сочинения местных американских авторов, в потенциале способные лишь ненадолго привлечь к себе внимание читателя. Создается такое впечатление, что он является типичным примером духа, о котором недавно говорил президент Брауновского университета Фонс, заявляя, что в большинстве своем мы «отчаянно, даже слишком современны»[78]. В данной статье я не ставлю перед собой цель втягиваться в масштабные баталии вокруг старинных и современных книг наподобие тех, что велись в Сент-Джеймской библиотеке, о которых нам с такой достоверностью поведал англиканский священник Свифт, но при этом не могу удержаться от того, чтобы настойчиво заявить о непреходящем верховенстве классической литературы над поверхностной продукцией нынешнего взбудораженного, вырождающегося века. Мы можем смело сказать, что литературный гений Греции и Рима, развивавшийся в особенно благоприятных условиях, до вел до совершенства науку и искусство выражения мыслей. Неторопливый и глубокий, классический автор достиг определенного стандарта простоты, умеренности и утонченности вкуса, который во все последующие времена никто не смог не только превзойти, но даже с ним сравняться. Те периоды современности, когда все доподлинно следовали примеру античных авторов, на деле были самыми просвещенными. И профессор МакДональд, с такой гордостью указывая нам на некоторых риторов и писателей, на которых якобы никак не повлияли классики, совершенно забывает, что авторы, ставшие для них примером, формировались под самым непосредственным влиянием этих самых классиков. Классицизм всегда остается тиглем эффектной риторики, действуя когда напрямую, как в случае с мистером Бурке, когда косвенно, как в случае с мистером Уилсоном. Призыв профессора МакДональда к более американской специфике в любительском сочинительстве хоть и пользуется поддержкой в виде высказываний без конца цитируемого Эмерсона, но в действительности представляет собой пропаганду весьма пагубной провинциальности. И совсем не потому, что мы не видим патриотизма в долге писателя обессмертить его родину, а потому, что нам представляется нежелательным поощрять распространение диалектических и стилистических отклонений от общепринятых правил, которыми так долго и блестяще пользовались наши предки. Больше всего культура должна желать не узости, но широты. Воззрения профессора МакДональда напомнили мне об одном молодом журналисте, встретившемся мне лет пять назад, который жаловался, что два других наших члена, один из Массачусетса, а второй из Калифорнии, пишут в сходной манере, тем самым упуская возможность выражать мысли с «местным колоритом». Что же касается применимости классического стиля для современных нужд, то я думаю, что ни одна сфера сегодняшней мысли не потеряла бы от того, что ее стали бы выражать ясной риторикой былых, гораздо лучших времен. По сути, меня не покидает уверенность в том, что подобная тактика в огромной степени позволила бы нам искоренить из современной жизни все несущественное и недостойное. Слишком переоценив свои силы, мы, современные литераторы, теперь тычемся вслепую, растеряв понятия об истинных ценностях, и барахтаемся в водовороте никчемных банальностей и мнимых эмоций, что находит свое отражение в мутном, торопливом, чахоточном, субъективном и упадническом языке. И если облечь наши мысли в отточенные, логичные фразы классицизма, то это наверняка поможет выявить неуклюжую ничтожность большинства новшеств, которым мы так слепо поклоняемся. На мой взгляд, заявление профессора МакДональда о том, что классический стиль слишком ограничен и лишен человечности, вряд ли подтверждается фактами. Энергичное красноречие классиков отрицать не станет никто, а если в их языке и существуют те или иные ограничения, то используют их единственно для того, чтобы усилить конечный результат. Для примера сравните скромную силу греко-римской литературы с напыщенной пустотой опусов Востока. И если уж говорить об ограниченности, то какой-нибудь злокозненный критик без особого труда мог бы использовать отрывистый и минималистский стиль прозы самого профессора МакДональда в качестве иллюстрации несоответствия между теоретическими наставлениями и практикой. При прочтении его флегматичного труда «Инженерия английского языка» в первую очередь обращает на себя внимание лаконичная атмосфера отчужденности, в которой нет места ни живым чувствам, ни любви к чистой гармонии красоты. Отдавая должное правильной риторике и литературной квалификации, которой обладает профессор МакДональд, ему остается только пожелать вплетать в свои труды побольше грациозной плавности классиков и украшать их хотя бы скромным орнаментом. В заключение позвольте мне недвусмысленно выразить собственную позицию в данном вопросе. Являясь сторонником высочайших классических стандартов в любительской журналистике, я и далее буду тратить в этом направлении все мои усилия. Печатные издания не подходят на роль хранилищ развязной бесцеремонности, а торопливые, безграмотные современные сочинения – образцов для подражания. Я буду рад, если данная дискуссия получит дальнейшее развитие в периодических изданиях для журналистов-любителей. А теперь ограничусь лишь смиренными словами в адрес моего ученого противника: Maxime, si tu vis, cupio contendere tecum[79]. * * * notes Сноски 1 Перевод А. И. Агеева. 2 Здесь и далее – перевод К. В. Воронцовой. 3 Здесь и далее – перевод А. И. Агеева. 4 Второй помощник капитана, отвечающий за прием и выдачу грузов. – Здесь и далее примеч. переводчиков. 5 Эпическая поэма Джона Мильтона, впервые опубликованная в 1667 году. 6 Гюстав Доре (1832–1883) – французский гравер, живописец, иллюстратор, скульптор. 7