III. Безумие с морей Если бы небеса когда-нибудь возжелали одарить меня благом, то таковым было бы полное устранение последствий той случайности, которая навела мой взгляд на отогнувшийся краешек расстеленного на полке листа. В нем не было ничего особого, что привлекло бы мое внимание, пока я занимался своими повседневными делами, поскольку это был старый номер австралийского журнала «Сидней Буллетин» за 18 апреля 1925 года. Он ускользнул даже от конторы, которая в период ее выхода алчно собирала материалы для исследования моего деда. Я в значительной степени отказался от изысканий о том, что профессор Эйнджелл называл «культом Ктулху», и пребывал в гостях у своего ученого друга в Патерсоне, Нью-Джерси, хранителя местного музея и видного минералога. Когда я осматривал запасные образцы, грубо расставленные на полках в задней комнате музея, мой взгляд привлекла необычная фотография на старом газетном листе, расстеленном под камнями. Это был упомянутый мною «Сидней Буллетин», поскольку мой друг имел обширные связи во всех мыслимых зарубежных странах; на полутоновом изображении был представлен отвратительный каменный идол, почти неотличимый от того, что Леграсс нашел на болотах. Нетерпеливо освободив лист от его бесценного содержимого, я осмотрел внимательно заметку и был разочарован, обнаружив, что она имеет лишь умеренную длину. Однако то, что она внушала, представляло необычайное значение для моих угасающих поисков; и я осторожно оторвал ее для немедленных мер. В ней сообщалось следующее: Найдено таинственное брошенное судно. «Вигилант» прибыл с неуправляемой новозеландской яхтой на буксире. На борту обнаружены один выживший и один погибший, а также вооружение. История отчаянной морской битвы, приведшей к гибели. Спасенный моряк отказался сообщать подробности странного происшествия. Среди его вещей найден неизвестный идол. Будет проведено расследование. Грузовое судно «Вигилант» компании «Моррисон», направляясь из Вальпараисо, прибыло сегодня на свой причал в Дарлинг-Харбор, приведя на буксире пораженную и потерявшую управление паровую яхту «Алерт» из Данидина, Нов. Зел., замеченную 12 апреля на 34° 21´ ю. ш., 152° 17´ з. д., с одним выжившим и одним мертвым на борту. «Вигилант» вышел из Вальпараисо 25 марта и 2 апреля существенно отклонился от своего курса на юг ввиду исключительно сильных штормов и волн-убийц. 12 апреля брошенное судно было замечено, и хотя оно выглядело покинутым, при выходе на борт на нем обнаружился один выживший в полубредовом состоянии и один мужчина, очевидно бывший мертвым более недели. Выживший сжимал в руках жуткого каменного идола неведомого происхождения, примерно в фут высотой. Относительно природы идола представители Сиднейского университета, Королевского общества и музея на Колледж-стрит выразили совершенное недоумение, тогда как выживший заявил, что нашел его в рубке яхты, в непримечательном резном алтаре. Вернувшись в чувства, мужчина рассказал чрезвычайно удивительную историю о пиратах и убийствах. Его зовут Густаф Йохансен, он образованный норвежец, ранее – второй помощник капитана двухмачтовой шхуны «Эмма» из Окленда, которая отплыла в Кальяо 20 февраля с экипажем из одиннадцати человек. «Эмма», сообщил он, порядочно отклонилась от курса ввиду сильного шторма 1 марта, а 22 марта, на 49° 51´ ю. ш., 128° 34´ з. д., встретила «Алерт» под управлением подозрительного, зловещего вида экипажа, состоящего из канаков и полукровок. Получив неукоснительное требование повернуть назад, кап. Коллинз не подчинился, после чего странный экипаж принялся яростно и без предупреждения стрелять по шхуне из особо тяжелой батареи медных пушек, которой была оборудована яхта. Экипаж «Эммы» дал отпор, по словам выжившего, и хотя шхуна стала тонуть от попаданий ниже ватерлинии, ему удалось подойти к борту противника, перебраться на яхту и вступить в схватку с дикарями на палубе, где пришлось перебить всех, хотя те незначительно превосходили их числом, отличаясь особенно гнусной и безрассудной, пусть и довольно неуклюжей манерой ведения боя. Трое членов экипажа «Эммы», включая кап. Коллинза и старпома Грина, были убиты, а оставшиеся восьмеро под командованием второго помощника Йохансена продолжили плавание на захваченной яхте по ее изначальному маршруту, дабы узнать, существовала ли какая-либо причина, по которой им велели повернуть назад. На следующий день они увидели небольшой остров и высадились на нем, хотя никто не знал о его существовании в этой области океана; шесть человек затем умерли на берегу, хотя в данной части рассказа Йохансен был необычайно сдержан, отметив лишь, что они провалились в расселину между скал. Позднее, судя по всему, он с еще одним товарищем сели на яхту и попытались править ею, однако попали в шторм 2 апреля. С того времени до самого своего спасения 12-го он мало что помнит, забыв даже, когда умер его товарищ Уильям Брайден. Очевидных причин смерти Брайдена не выявлено, но, вероятно, она наступила вследствие душевного волнения или воздействия чего-либо извне. Из Данидина телеграфировали, что «Алерт» был там общеизвестен благодаря своей торговле на островах и по всему побережью пользовался дурной славой. Владела им примечательная группа полукровок, чьи частые встречи и ночные вылазки в леса возбуждали немалое любопытство; отплыл же он сразу после шторма и землетрясений 1 марта. Наш корреспондент из Окленда сообщает, что «Эмма» и ее экипаж обладали безупречным именем, а Йохансена представили здравым и достойным человеком. Завтра адмиралтейство начнет расследование происшествия, в ходе которого будут приложены все усилия, чтобы побудить Йохансена рассказать о случившемся более открыто, чем доселе. И на этом все, вкупе с фотографией адского образа; однако у меня в уме зародился целый поток мыслей! Предо мною были новые, бесценные сведения о культе Ктулху и свидетельство того, что он имел неизъяснимые интересы не только на суше, но и на море. Какой мотив побудил этих помесей отослать «Эмму» назад, пока они проплывали мимо со своим отвратительным идолом? Что это был за неизвестный остров, где погибли шестеро членов экипажа «Эммы» и о котором помощник Йохансен соблюдал такую скрытность? Что показало расследование вице-адмиралтейства и что было известно о тлетворном культе в Данидине? Но и самое чудесное из всего – что за глубокая и более чем естественная связь между датами придавала зловещее и теперь уже неоспоримое значение различным обстоятельствам, которые столь тщательно подмечал мой дед? 1 марта – у нас 28 февраля, согласно линии перемены даты, – случились землетрясение и шторм. «Алерт» со своим скверным экипажем резво устремился из Данидина, словно по настойчивому призванию, тогда как в другой части земли поэтам и художникам стал сниться дивный и сырой циклопический город, а молодой скульптор изваял во сне форму грозного Ктулху. 23 марта экипаж «Эммы» высадился на неизвестном острове и оставил там шестерых мертвецов; и в этот день сны чувствительных людей обрели повышенную яркость и померкли в страхе, когда их зловеще преследовало исполинское чудовище, архитектор сошел с ума, а скульптор внезапно впал в бред! А что же было в бурю 2 апреля – день, когда все сны о сыром городе прекратились и Уилкокс вышел невредимым из оков своей удивительной лихорадки? Что значит все это и что значат намеки старика Кастро о погруженных под воду, явившихся со звезд Древних и их грядущем правлении, об их преданном культе и властью над сновидениями? Неужто я качался на грани космических ужасов, которые не в силах вынести человек? Если это так, то эти ужасы, должно быть, воздействуют лишь на сознание, ибо 2 апреля та чудовищная угроза, которая осаждала людские души, исчезла. В тот вечер, проведя день за спешной телеграфией и приготовлениями, я простился с приютившим меня другом и сел на поезд до Сан-Франциско. Менее чем через месяц я уже был в Данидине, где, однако, обнаружил, что о странных членах культа, посещавших старые портовые таверны, сведений имелось весьма мало. Отребье на набережной оказалось слишком заурядным, чтобы о нем упоминать, хотя и ходила смутная молва об одной вылазке, которую предприняли выродки в глубь суши, после чего на дальних взгорьях отмечали слабый стук барабанов и красные огни. В Окленде я узнал, что светлые волосы Йохансена по возвращении стали седыми, а после поверхностного и несостоятельного допроса в Сиднее он продал свой коттедж на Уэст-стрит и уплыл вместе с женой в свой старый дом в Осло. Друзьям о своем волнующем переживании он рассказал не более, чем чиновникам адмиралтейства, и они сумели помочь мне лишь тем, что дали его адрес в Осло. После этого я отправился в Сидней и безуспешно поговорил с моряками и членами вице-адмиралтейского суда. Видел «Алерт», проданный и используемый для торговых целей, на Сёркулар-Куэй, что в Сидней-Коув, однако не выяснил ничего, помимо не относящихся к делу пустяков. В музее Гайд-парк хранилось изображение сидящего существа с головой каракатицы, телом дракона, чешуйчатыми крыльями и иероглифами на пьедестале, и я долго и тщательно его изучал, найдя предметом устрашающе искусной работы и столь же предельной таинственности, ужасающей древности и неземной причудливости материала, какую я подметил в образце Леграсса, бывшем меньшего размера. Геологи, как поведал мне хранитель, сочли его чудовищной загадкой, поклявшись, что нигде на земле не существует такой породы, как эта. Тогда я с содроганием вспомнил, что сообщил Леграссу старик Кастро о доисторических Великих: «Они пришли со звезд и принесли с собой свои изображения». Потрясенный таким переворотом сознания, какого я никогда не испытывал прежде, я вознамерился посетить помощника Йохансена в Осло. Достигнув Лондона, я сразу пересел на корабль до норвежской столицы, а в один осенний день сошел на нарядную пристань в тени Эгеберга[17]. Адрес Йохансена, как я узнал, относился к Старому городу короля Харальда Хардероде, сохранившему название Осло на протяжении столетий, пока большой город притворялся Христианией[18]. После краткой поездки на такси я с трепещущим сердцем постучал в дверь аккуратного старинного здания с оштукатуренным фасадом. На мой приход откликнулась женщина с печальным лицом и в черной одежде, и я испытал боль разочарования, когда она сообщила мне, запинаясь, по-английски, что Густафа Йохансена больше нет. Он не пережил свое возвращение, сообщила его жена, поскольку события на море в 1925 году сломили его. Ей он рассказал не больше, чем всей общественности, но оставил длинную рукопись – о «технических вопросах», как он отметил, – написанную по-английски, очевидно для того, чтобы уберечь ее от невольного прочтения. Во время прогулки по узкому переулку Гётеборгского дока из чердачного окна выпала пачка газет и угодила в него, повалив с ног. Двое моряков-ласкар[19] помогли ему подняться, но прежде чем прибыл санитарный автомобиль, он скончался. Врачи не выявили вразумительной причины смерти, сославшись на недостаток сердца и ослабленное состояние. Ныне я чувствую, как меня гложет изнутри темный ужас, который никогда меня не покинет, пока я также не уйду на покой, будь то «случайно» или иным образом. Заверив вдову, что мое отношение к «техническим вопросам» ее мужа было соответствующим тому, чтобы предоставить мне право на его рукопись, я забрал документ и принялся читать его, пока плыл в Лондон. Тот оказался прост и несвязен – безыскусной попыткой моряка вести дневник прошедшим временем и вспомнить то последнее жуткое плавание день за днем. Я не попробую разобрать дословно всей туманности и избыточности описаний, однако изложу суть в достаточной степени, чтобы показать, почему плеск воды о борта судна стал для меня так невыносим, что я заткнул себе уши ватой. Йохансен, спасибо Господу, не знал всего этого, хотя он видел город и Тварь, но я никогда больше не сумею спать спокойно, думая об ужасах, что беспрестанно таятся за гранью времени и пространства, и о тех нечестивых кощунствах с древних звезд, что спят под морем, почитаемых кошмарным культом, готовым выпустить их в мир, как только очередное землетрясение вновь вознесет их чудовищный каменный город к солнцу. Плавание Йохансена началось в точности так, как он доложил в вице-адмиралтействе. «Эмма» без полезного груза покинула Окленд 20 февраля и почувствовала всю мощь порожденного землетрясением шторма, который, должно быть, поднял с морского дна те ужасы, что наполняли людские сны. Вернув управление, корабль ладно шел, пока 22 марта его не остановил «Алерт», и здесь я ощутил сожаление, с которым помощник описывал обстрел и затопление. О смуглых одержимых культистах на «Алерте» он повествовал с заметным ужасом. В них было нечто отвратительное, отчего их истребление представлялось едва ли не долгом, и Йохансена искренне удивляло обвинение в безжалостности, выдвинутое против его стороны при разбирательстве следственной комиссией. Затем, движимые любопытством на захваченной яхте, под командованием Йохансена, моряки увидели огромную каменную колонну, торчащую из воды, а на 47° 9´ ю. ш., 126° 43´ з. д. достигли побережья из грязи, ила и поросшей травой циклопической каменной кладки, которая не могла быть не чем иным, как осязаемой сущностью высшего ужаса на земле. Это был Р’льех, кошмарный город-труп, построенный за неизмеримые эоны до начала истории громадными, отвратительными существами, спустившимися с темных звезд. Здесь лежали великий Ктулху и его полчища, скрытые в склизких зеленых склепах и посылающие, спустя неисчислимые циклы, мысли, что вселяют страх во сны чувствительных и властно сзывают верных, дабы те отправились в паломничество для их освобождения и возрождения. Обо всем этом Йохансен и не подозревал, но, видит Господь, ему вскоре предстояло самому все узреть! Я полагаю, что над водой поднялась лишь единственная вершина, ужасающая цитадель, увенчанная монолитом, где был погребен великий Ктулху. Когда я думаю о масштабе всего того, что может там крыться, мне едва не хочется немедленно покончить с собой. Йохансен и его люди пришли в трепет перед космическим величием этого вымокшего Вавилона старших демонов, они, должно быть, безо всяких подсказок догадались, что во всем этом не было ничего ни от этой, ни от любой другой здоровой планеты. Трепет перед невероятными размерами зеленоватых каменных блоков и головокружительной высотой великого резного монолита и ошеломляющего тождества колоссальных статуй и барельефов со странным образом, найденным в алтаре на «Алерте», – этот трепет мучительно передавался каждой строкой оробелого описания помощника. Не имея понятия о футуризме, Йохансен добился чего-то весьма к нему близкого, говоря о городе, ибо вместо описания какого-либо определенного сооружения он ограничился лишь общими впечатлениями от необъятных углов и каменных поверхностей – слишком великих, чтобы относиться к чему-либо на этой земле, и нечестивых от ужасных изображений и иероглифов. Я упомянул его высказывание об углах, поскольку оно наводит на мысль о том, что поведал мне Уилкокс, говоря о своих отвратительных сновидениях. Он поведал, что это место из его грез обладало ненормальной, неевклидовой геометрией и отталкивающе изобиловало сферами и измерениями, отличными от наших. И вот непросвещенный моряк чувствовал то же, видя перед собой ужасающую реальность. Йохансен и его люди высадились на отлогий илистый берег этого чудовищного акрополя и стали взбираться по скользким титановым блокам, которые никак не могли служить лестницей для смертных. Само солнце на небе чудилось искаженным, когда они глядели на него сквозь преломляющие свет испарения, исходящие из этой промоченной неправильности, и извращенная угроза со зловещей неопределенностью таилась в тех неимоверных углах высеченных пород, которые сперва казались выпуклыми, а стоило посмотреть вновь – уже виделись вогнутыми. Нечто очень похожее на испуг охватило всех мореплавателей еще прежде, чем они заметили что-либо более определенное, чем камень, ил или траву. Каждый сбежал бы оттуда, если бы не опасался презрения товарищей, и они лишь вполсилы – и, как выяснилось, тщетно – вели поиск какого-нибудь сувенира, который можно было забрать с собой. Родригес, португалец, взобрался на основание монолита и криком известил о своей находке. Остальные последовали за ним и с любопытством взглянули на огромную резную дверь с уже знакомым барельефом, где изображался кальмарообразный дракон. Это, по словам Йохансена, напоминало большую амбарную дверь, которую все распознали по вычурной перемычке, порогу и косякам сбоку, хотя и не могли определить, лежит ли она горизонтально, как люк, или под наклоном, как наружный вход в подвал. Как и отмечал Уилкокс, геометрия этого места была совершенно неправильной. Здесь невольно приходилось усомниться в том, что море и земля горизонтальны, из-за чего и относительное положение всего прочего представлялось фантастически переменчивым. Брайден надавил на камень в нескольких местах, но безрезультатно. Затем Донован стал осторожно прощупывать края, попутно нажимая на каждую точку. Он бесконечно взбирался по гротескной каменной лепнине – вернее, это можно было бы назвать взбиранием, не будь вся поверхность горизонтальна, – пока остальные гадали, как вообще в этой вселенной может существовать настолько огромная дверь. Затем верхняя сторона панели площадью в целый акр начала, очень плавно и медленно, опускаться, и стало видно, что она балансировала на весу. Донован то ли соскользнул, то ли сдвинулся, то ли вниз, то ли вдоль косяка и очутился рядом с товарищами, после чего все наблюдали за загадочным снижением чудовищного резного входа. Панель ненормально сдвигалась по диагонали в этой фантазии призматического искажения, отчего все правила материи и перспективы казались нарушенными. Проем чернел в почти осязаемой темноте. Эта беспросветность на деле представлялась лишь положительным качеством, ибо она скрывала части внутренних стен, которые должны были там показаться. И она вырывалась наружу, будто дым после множества эонов заточения, заметно помрачая солнце, выпархивая на дряблое, выпуклое небо, хлопая перепончатыми крыльями. Запах, исходивший из недавно вскрытых глубин, был невыносим, и наконец чуткому Хокинзу показалось, будто внизу раздалось неприятное хлюпанье. Все прислушались, напрягши слух, до тех пор, пока не показался Он, шатко переваливаясь, чтобы слепо просунуть свою студенисто-зеленую громаду в черный проем, в гнилой воздух отравленного безумного города. Рука несчастного Йохансена дрожала, когда он об этом писал. Из шестерых, не вернувшихся на судно, по его мнению, двое погибли от чистого страха ровно в то проклятое мгновение. Тварь не поддавалась описанию, ибо не существует языка, на котором можно было бы выразить подобные пучины воплей древнего безумия и ужасающее противоречие всякой материи, силе и космическому порядку. Ходячая, спотыкающаяся гора. Господи! Что удивительного в том, что маститый архитектор сошел с ума, а бедняга Уилкокс в тот телепатический миг впал в лихорадочный бред? Тварь, изображенная на идолах, зеленое, склизкое порождение звезд, пробудилась, дабы вернуть свое. Звезды вновь были в нужном положении, и чего многовековой культ не сумел сделать преднамеренно, группа невинных моряков совершила по чистой случайности. После вигинтиллионов лет великий Ктулху вновь оказался на воле и жаждал ею насладиться. Прежде чем кто-либо успел шевельнуться, трое мужчин были схвачены рыхлыми когтями. Упокой их Господь, если во всей вселенной существует покой. Это были Донован, Геррера и Ангстрем. Паркер поскользнулся, когда остальные трое стремглав ринулись по бесконечным гладям облепленных зеленью скал к лодке, и Йохансен клялся, что того затянуло в угол между стенками каменной кладки, которого там попросту не могло находиться; угол, сам по себе острый, повел себя так, словно на деле был тупым. В итоге лодки достигли только Брайден и Йохансен и отчаянно погребли к «Алерту», пока гороподобное чудище вывалилось на скользкие камни и замешкалось у кромки воды. Несмотря на то что все сошли на берег, пар не был выпущен полностью, поэтому понадобилось лишь несколько секунд лихорадочных метаний между штурвалом и двигателями, чтобы судно пришло в движение. Яхта стала медленно вспенивать смертоносные воды посреди искаженных ужасов неописуемой сцены, а на камнях, из которых был сложен этот берег-склеп, вовсе не бывший подлинной сушей, титаническая звездная Тварь пускала слюни и бормотала, словно Полифем, проклинавший удаляющийся корабль Одиссея. Затем, оказавшись решительнее легендарного циклопа, великий Ктулху плавно скользнул в воду и пустился в преследование, поднимая волны своими огромными гребками космической силы. Брайден оглянулся и потерял рассудок, пронзительно засмеявшись, и еще продолжал смеяться время от времени, пока смерть не настигла его однажды ночью в рубке, пока Йохансен бессознательно блуждал по яхте. Но Йохансен все же не сдался. Зная, что Тварь без труда способна догнать «Алерт», пока судно не наберет полный ход, он решился на отчаянный шаг и, включив двигатель на всю мощность, молнией выскочил на палубу и развернул штурвал. Зловонная вода завихрилась, выступила пена, и, когда пар набрал силу, бравый норвежец направил судно на преследующее его студнеобразное существо, что возвышалось над нечистой пеной, будто корма демонического галеона. Омерзительная кальмарья голова с извивающимися щупальцами подобралась к бушприту упорной яхты, но Йохансен неумолимо шел вперед. Последовал хлопок, как при разрыве пузыря, и хлещущие брызги, как от разрубленной рыбешки, и вонь, как из тысячи вскрытых могил, и звук, который летописец не стал бы переносить на бумагу. На мгновение корабль окутало едкое, ослепляющее зеленое облако, а затем за кормой осталось только ядовитое бурление, в котором – Господь всемогущий! – рассеявшаяся жижица безымянного небесного отродья зыбко воссоединялась в ненавистную начальную форму. Но «Алерт», получив импульс от нарастающего пара, с каждой секундой удалялся оттуда. Вот и все. После того Йохансен сидел перед идолом в рубке и заботился лишь о еде для себя и того безумца, что смеялся рядом. Он не пытался управлять судном после того решительного побега, ибо тот вырвал что-то из его души. Затем 2 апреля последовал шторм, и тучи вокруг его сознания сгустились. Было чувство призрачного кружения в зыбких водоворотах бесконечности, умопомрачительных скачек по шатким вселенным вслед за хвостом кометы, истеричных прыжков из грота к луне и с луны обратно в грот, и все это оживлялось искаженным, шумным хором старших богов и зеленых, ухмыляющихся бесов Тартара с крыльями, как у летучих мышей. Из этого сна явилось спасение – «Вигилант», вице-адмиралтейский суд, улицы Данидина и долгое плавание домой, в старый дом близ Эгеберга. Йохансен не мог рассказать всего – его приняли бы за сумасшедшего. Но до того, как, знал он, его настигнет смерть, он решил все записать, только так, чтобы его жена ни о чем не догадалась. Смерть же была лишь благом, ибо она одна могла стереть воспоминания. Таков был документ, что я прочитал и теперь поместил в жестяной ящик вместе с барельефом и бумагами профессора Эйнджелла. С ним я отправлю и эти свои записи – испытание моего собственного здравомыслия, где я собрал воедино то, что, надеюсь, никогда более не будет собрано. Я видел предельный ужас, какой способна вместить в себя вселенная, и с тех пор даже весеннее небо и летние цветы для меня – яд. Но я не ожидаю, что моя жизнь будет долгой. Как ушел мой дед, как ушел бедняга Йохансен, уйду и я. Я знаю слишком много, а культ по-прежнему жив. Ктулху тоже жив, полагаю, вновь очутившись в своей каменной пропасти, укрывавшей его с той поры, когда солнце было еще молодо. Его проклятый город опять затонул, ведь «Вигилант» проплывал в том месте после апрельского шторма, однако его служители на земле все еще воют, резвятся и убивают вокруг своих увенчанных идолами монолитов в необитаемых краях. Должно быть, он при затоплении оказался скован в своей черной бездне, иначе мир уже кричал бы от страха и безумия. Кто знает, каков будет конец? Что восстало, может утонуть, а что утонуло, может восстать. Скверность ждет, погрузившись в сон на глубине, а разложение распространяется по обветшалым городам людей. Час придет, но я не должен и не могу об этом думать! Я лишь помолюсь, что если не переживу эту рукопись, пусть мои палачи предпочтут дерзости осторожность и позаботятся о том, чтоб она никому больше не попала на глаза. Обитатель тьмы Посвящается Роберту Блоху И планеты те, в мрак погрузившись, с именами своими простившись, Все кружат и кружат – в глупом страхе дрожат, Что ж, таков он – космический ад[20]. «Немезида» Осмотрительные следователи не решатся оспорить расхожее суждение о том, что Роберт Блейк был убит молнией или серьезным потрясением, вызванным разрядом электричества. Это правда, что окно, к которому он был обращен, уцелело, однако Природа не раз проявляла себя способной на причудливые действа. Выражение его лица с легкостью могло быть обусловлено неуловимым сокращением мышц, не связанным с чем-либо им увиденным, тогда как записи в его дневнике явно служили следствием фантастического воображения, возбужденного некоторыми местными суевериями и определенными старинными материалами, с которыми он ознакомился. Что же до неестественного состояния заброшенной церкви на Федерал-Хилл, рассудительный аналитик не замедлит приписать их какому-либо подлогу, сознательному или бессознательному, к которому Блейк хотя бы отчасти имел тайное отношение. Ведь погибший все-таки был писателем и художником, всецело посвятившим себя области мифов, грез, ужаса и суеверия; он питал страсть к поиску сцен и эффектов вычурного, спектрального толка. Его предыдущее пребывание в городе – когда он посетил странного, как и он сам, старика, глубоко приверженного оккультным и запретным знаниям, – завершилось гибелью и пожаром, и вернуться сюда из своего дома в Милуоки его, должно быть, вынудил некий болезненный инстинкт. Возможно, он был наслышан старых историй, несмотря на то что в дневнике заявлял об обратном, а его смерть могла пресечь в зародыше некий выдающийся розыгрыш, которому предназначалось найти свое литературное отражение. Среди тех, однако, кто изучил и сопоставил все эти свидетельства, остается несколько человек, которые придерживаются менее рациональных и общепринятых теорий. Они склонны принимать многое из содержания дневника Блейка за чистую монету и со значением указывать на определенные факты, такие как несомненная подлинность старых церковных записей, подтвержденное существование вплоть до 1877 года неугодной и неортодоксальной секты Звездной Мудрости, задокументированное исчезновение дотошливого репортера по имени Эдвин М. Лиллибридж в 1893-м и – прежде всего – выражение чудовищного, преображающего страха на лице молодого писателя в минуту его смерти. Один из приверженцев сего, доведенный до фанатичной крайности, выбросил в залив необычно угловатый камень и его странно изукрашенный металлический ларец, найденный в шпиле старинной церкви – глухом черном шпиле, а не в башне, где, как указывалось, изначально находился дневник Блейка. И хотя этот человек – уважаемый врач с пристрастием к диковинному фольклору – получил широкое порицание, как официально, так и неофициально, он утверждал, что избавил землю от чего-то слишком опасного, чтобы на ней пребывать. Между этими двумя школами мнений читателю следует выбирать самостоятельно. Газеты подали вещественные подробности под скептическим углом, предоставив остальным нарисовать себе картину таковой, как видел ее Роберт Блейк, или считал, что видел, или же притворялся. Ныне, изучив дневник тщательно, неспешно и беспристрастно, давайте приведем цепочку событий с точки зрения, высказанной их главным действующим лицом. Молодой Блейк вернулся в Провиденс зимой 1934/35 года, поселившись на верхнем этаже почтенного обиталища в травянистом дворе близ Колледж-стрит – на гребне большого восточного холма близ кампуса Брауновского университета и за мраморной Библиотекой Джона Хея. Это было уютное, очаровательное местечко посреди садового оазиса деревенской старины, где на удобных навесах грелись огромные дружелюбные кошки. У квадратного, построенного в георгианском стиле дома имелись надстройка над крышей и классическая дверь с резной веерообразной фрамугой, многостворчатыми окнами и всеми прочими отличительными признаками мастерства начала девятнадцатого века. Внутри же были шестипанельные двери, широкие половицы, колониальная винтовая лестница, белые каминные полки времен Адама[21], а также ряд задних комнат, расположенный тремя ступеньками ниже основного уровня. Кабинет Блейка, являвший собою просторную комнату в юго-западной части, с одной стороны выходил на палисадник, тогда как западные окна, перед одним из которых располагался его стол, открывали изумительный вид с вершины холма на раскинувшиеся крыши в нижней части города и пылавшие за ними мистические закаты. Вдали на горизонте простирались пурпурные склоны лугов. Напротив них, в паре миль, высился призрачный горб Федерал-Хилл, ощетиненный теснящимися на нем крышами и шпилями, чьи очертания загадочно трепетали, принимая фантастические формы, когда их окутывал своими клубами дым, возносящийся над городом. Блейк испытывал любопытное чувство, словно смотрел на какой-то неведомый, бесплотный мир, который мог – а может, и нет – раствориться во сне, стоило ему только попытаться отыскать его и вступить в него самолично. Запросив из дома большинство своих книг, Блейк купил кое-какую старинную мебель, соответствующую его покоям, и погрузился в писательство и живопись, живя один и сам управляясь с простыми домашними делами. Студия его располагалась на северном чердаке, где стекла надстройки обеспечивали восхитительное освещение. В ту первую зиму он произвел пять своих наиболее известных рассказов – «Роющие снизу», «Лестница в склепе», «Шаггаи», «В долине Пната» и «Пирователь со звезд» – и написал семь полотен, наброски невыразимых, бесчеловечных чудовищ и совершенно чуждых, неземных пейзажей. На закате он часто садился за стол и мечтательно взирал на расстилающийся запад – темные башни Мемориал-Холла рядом внизу, георгианскую колокольню здания суда, высокие верхушки центральной части города и тот мерцающий, увенчанный шпицем далекий холм, чьи неведомые улицы и лабиринты фронтонов так сильно возбуждали его воображение. От немногих своих знакомцев из местных он узнал, что этот дальний склон занимал обширный итальянский квартал, хотя большинство домов остались с прежних времен, когда здесь жили янки[22] и ирландцы. Время от времени он наводил свой полевой бинокль на этот призрачный, недостижимый мир за вьющимся дымком – выбирал отдельные крыши, трубы и шпили и размышлял о дивных и любопытных загадках, что могли там укрываться. Даже с оптикой Федерал-Хилл представлялся каким-то чуждым, будто бы сказочным, и связанным с нереальными, неосязаемыми чудесами из рассказов и с картин самого Блейка. Чувство это сохранялось долго после того, как холм мерк в фиолетовых сумерках, размеченных фонарями, будто звездами, и прожекторы суда вспыхивали, как и красный сигнальный огонь «Индастриал Траста»[23], что придавало ночи гротескный вид. Из всех далеких объектов на Федерал-Хилл больше всего Блейка завораживала одна величавая темная церковь. Она особенно четко выделялась в определенные часы дня, а во время заката ее громадная башня и острый шпиль мрачно вырисовывались на пылающем небе. Казалось, церковь стояла на особенной возвышенности, ибо замаранный фасад и видимая наискось северная стена с покатой крышей и верхушками больших остроконечных окон дерзновенно высились над хитросплетением окружающих коньков и дымоходов. Необычайно угрюмая и строгая, она, очевидно, была сложена из камня и чернела от пятен, обветриваясь дымом и бурями уже не менее столетия. Стиль ее, насколько мог показать окуляр, относился к той ранней экспериментальной неоготике, что предшествовала статному периоду Апджона[24] и включала некоторые черты и пропорции Георгианской эпохи. Вероятно, ее воздвигли приблизительно между 1810 и 1815 годами. Шли месяцы, и Блейк наблюдал за далеким запретным строением с удивительно растущим интересом. Поскольку в огромных окнах никогда не горел свет, он знал, что церковь, должно быть, пустовала. И чем дольше он наблюдал, тем сильнее разыгрывалось его воображение, до того, что он стал придумывать всякие странности. Он словно ощущал зыбкую, небывалую ауру запустения, которая окружала это место, из-за чего даже голуби и ласточки избегали ее закопченных карнизов. Вокруг других башен и колоколен его окуляр показывал крупные стаи птиц, но здесь они никогда не задерживались. Во всяком случае, Блейк так считал, о чем записал в дневнике. Он указал это место нескольким друзьям, но ни один из них не бывал на Федерал-Хилл и не имел ни малейшего представления о том, что это была за церковь – ни теперь, ни в прошлом. Весной Блейка охватило глубокое беспокойство. Он приступил к давно задуманному роману, основанному на якобы сохранившемся ведьмовском культе в штате Мэн, но оказался на удивление неспособным преуспеть в его написании. Он все больше сидел перед своим обращенным на запад окном и взирал на далекий холм и хмурый черный шпиль, которого избегали птицы. Когда на ветвях в саду появились нежные листочки и мир наполнила свежая красота, беспокойство Блейка только усугубилось. Тогда-то он впервые и подумал о том, чтобы пересечь город и взойти по этому сказочному склону, чтобы действительно очутиться в задымленном мире грез. На исходе апреля, как раз перед издревле помраченным часом Вальпургии[25], Блейк предпринял первое путешествие в неизвестность. Пробираясь по бесконечным центральным улицам и унылым, обветшалым площадям за ними, он наконец вышел на восходящую авеню с истертыми за столетия ступенями, покосившимися дорическими портиками и куполами с непроницаемыми стеклами, которые, чувствовал он, должны были вести к давно известному и недоступному миру, что лежал за пределами мглы. Миновав несколько выцветших сине-белых дорожных знаков, которые ничего для него не значили, он стал подмечать странные, темные лица прохожих и иностранные вывески причудливых магазинов, размещенных в бурых, обветшалых зданиях. Но нигде он не видел объектов, которые разглядывал издали, посему воображал, что Федерал-Хилл, который он тогда наблюдал, был скорее миром грез, куда живому человеку ни за что не попасть. Время от времени показывался то потрепанный церковный фасад, то крошащийся шпиц, но ни разу не видел он почерневшей громады, которую искал. Когда он спросил лавочника о большой каменной церкви, тот улыбнулся и покачал головой, хотя и мог свободно изъясняться по-английски. По мере того как Блейк взбирался все выше, местность становилась все страннее, но путаные лабиринты мрачных бурых аллей бесконечно вели на юг. Он пересек две или три широкие авеню, и один раз ему даже почудилось, будто он различил знакомую башню. Он вновь спросил торговца о массивной церкви из камня и на этот раз мог поклясться, что неведение того было притворным. На смуглом лице мужчины выразился страх, который он попытался скрыть, и Блейк заметил, что он сделал правой рукой некий странный знак. Затем слева, перед облаками, над рядами коричневых крыш вдоль петлявших к югу улочек, вдруг показался черный шпиц. Блейк сразу понял, что это такое, и устремился к нему по убогим немощеным улочкам, пролегавшим от авеню вверх. Дважды он сбивался с пути, но каким-то образом не осмеливался задавать вопросов ни старцам, ни хозяйкам, сидевшим в крыльцах, ни детям, которые шумно играли на грязных тенистых переулках.