Мирко старался не обращать внимания на то, что от Даники тоже могло иногда пахнуть, когда она возвращалась из комнаты за хлевом. Пахнуть настойкой. Как-то утром он зашел к ней в комнату и увидел ее в кресле со спящим Леоном на груди. Она сама просила Мирко прийти, как только он закончит с животными. Карл уехал на рынок. Даника сидела выпрямившись, но подбородок упал на грудь, дышала она ровно. Уснула. Щекой Леон прильнул к ее платью. Мать и сын слегка улыбались во сне, абсолютно одинаково. Мирко готов был расплакаться. Так и должно быть. Так его сестры сидели со своими младенцами, пока не переехали с мужьями и детьми. Он понаблюдал за Даникой и Леоном. Сначала смотрел на их спящие лица, потом на ее голые ноги: как они выглядывали из-под платья, симметрично стояли на полу, немного вывернутые, словно наблюдали друг за другом сквозь облако пыли. Ноги тоже усталые, тоже немытые. Но красивые. Ему захотелось встать на колени и дотронуться до них. Понюхать. Это его напугало. Раньше ему никогда не хотелось нюхать чужие ноги. Мирко почувствовал напряжение внизу живота. В последнее время такое часто происходило, и при возможности он отыскивал место, где мог без наблюдателей снять напряжение. Старший брат Мирко как-то показал ему, как это сделать. Говорил, все мальчишки так делают. Брат научился у друга. Главное, сказал он, следить, чтобы его не обнаружили. Особенно мама. Это смерть. Она этого никогда не простит. Мирко захотелось сделать это прямо сейчас. И ему тут же стало стыдно. Разве это уместно рядом с чем-то настолько невинным, как спящая мать и ее младенец? Но вид голых ног вызвал в нем желание. И еще мысль о спрятанных под платьем грудях. Мечта поцеловать ее обнаженную кожу, попробовать ее. Мысли о сосках. О том, как этот маленький красный шарик будет ощущаться на языке. Он заметил, что сосок может меняться. Разбухать и съеживаться. Он рвался из себя. Мирко прокрался наружу, в укромное место за амбаром и курятником. Там он стянул штаны и ухватился за напряженную плоть. Ему пришлось прикусить губы, чтобы не застонать в голос. Несколько кур остановились и удивленно поглядели, а потом с квохтанием удалились в лучах утреннего солнца. О прикосновениях Если не считать старушки, которая шьет рубашки, и Мирко, ко мне никто не прикасается. Иногда находится какой-нибудь паренек и пытается взять меня за плечо или за другую часть тела, но Мирко просит их отстать. Если такое происходит, когда Мирко нет рядом, я должен постараться уйти, этому он меня научил. Если не получается, я должен стоять, опустив руки. Главное – ничего не делать. Однажды меня кто-то ударил. Не поверишь, взял и ударил, хотя я ему ничего не сделал! Кулаком в живот. Бум! Он даже не злился, потому что потом улыбнулся и потер руку. Удивительно. В тот же миг Мирко зашел в барак, так что я просто замер, опустив руки, и ждал, что он что-нибудь сделает. Он велел мне оставаться внутри, а сам вышел поговорить с тем парнем. Чуть позже он вернулся с разбитым носом и сказал, что меня никто больше не побеспокоит. Говорить о произошедшем он не хотел. Того парня я больше не видел, но слышал от других, что он выглядел похуже Мирко. Не совсем понимаю, что произошло: Мирко постоянно твердил, что драться нельзя ни за что на свете. Из этого ничего хорошего не выйдет. Если бы я только мог понять, как можно вот так вдруг ударить кого-то… Бить неприятно. Приятно погладить. Мирко может меня приласкать, когда мы наедине. Он говорит, надо быть совсем одним. Если кто-то увидит, поймет неправильно. Не представляю, что тут можно понять неправильно. Иногда он разрешает мне гладить его, но только очень осторожно, плоской рукой. Сжимать руку нельзя ни в коем случае. У него на груди такие приятные темные волосы, они щекочут ладонь. Мне хочется схватить их, но я сдерживаюсь. Иногда мне везет, и он разрешает провести пальцем по усам, но тогда настаивает, что сам будет направлять палец. Мне больше всего нравится, когда он гладит меня по шее и плечам. Это так приятно, что у меня на руках поднимаются все волоски. Тогда я говорю Мирко, что у меня шерсть дыбом. А Мирко отвечает, что я дурачина. Странный ребенок Иногда Даника давала Карлу то, о чем он просит. Ее утомляли приставания. Большой сильный мужик все время требовал ее внимания, как младенец. А если не получал – топил себя в самогоне. Или начинал ревновать. Как он вообще мог ревновать к собственному сыну? Жалко и изматывающе. И не очень возбуждало. Иногда ей и самой хотелось, но ее уже не тянуло именно к нему. Речь шла, скорее, об удовлетворении низменной физической потребности, а Карл был мужчиной, с которым это можно было сделать. Как правило, все проходило в гостиной, пока Леон был в спальне. – Почему ты перестала вопить? – пробормотал он как-то ночью после этого. Над полями висела холодным солнцем луна и светила в окна гостиной. – Вопить? – Ну, кричать. Раньше ты кричала. – А, ну да, наверное. – Мне надо делать что-то еще? – прошептал он с непривычной неуверенностью. – Я же не знаю… – Нет, Карл. Все нормально. – Это чтобы Леон не услышал? Он же спит. И ему все равно. Она прислушалась к сыну в спальне. Тот шевелился, и она встала с дивана. Карл тут же схватил ее за руку. – Ты со мной почти ничего больше не делаешь. Помнишь, раньше… – Спокойной ночи, Карл. Ну, конечно, причина в Леоне. Сын не должен был ее слышать. Они и так слишком близко, но дело не только в этом. Кричать – отдаваться полностью, терять контроль. Терять землю из-под ног. Сбрасывать с себя ответственность. Этого она не хотела. И, тем не менее, она мечтала сбросить все. В грудном Леоне не было ни капли доброты. Он не только высасывал из матери молоко и силы, – он кусал ее, хватал за грудь, кожу и волосы с такой мощью, что ей приходилось бинтовать раны. Но кричать от боли, которую причинял собственный ребенок, она отказывалась. Леон был как большой неуклюжий щенок, не контролировавший ни силу лап, ни силу укуса. Никому не нужный щенок, которого невозможно приручить. Он быстро научился подтягиваться и вставать, мускулов у него на это хватало. Этап ползания он перескочил. Несколько дней – и он научился ходить на своих крепких ножках. Точнее, ковылять, и прошло немало времени, прежде чем его походка стала сколько-нибудь напоминать нормальную, а полностью обычной она так и не стала. Словно мускулы Леона взяли все управление на себя, а остальное тело просто шло следом. Иногда, еще в младенчестве, с ним случались припадки, подобные первому, сразу после рождения. Каждый раз Даника, затаив дыхание, молилась, чтобы все прошло. И все проходило. Через полгода стало казаться, что душа вроде бы нашла себе место в теле. Бывало, Леон мог расплакаться, а Даника не понимала отчего. Он спокойно сидел и бесшумно плакал, показывая себе на ножки или на руку, а ямочки на щеках исчезали в слезах, как следы на песке исчезают под волнами. Она думала, это боли роста его мучают. Когда тело растет так быстро, оно и болеть должно сильнее обычного. В эти минуты Даника была бессильна, и боль казалась еще хуже, чем обычно, оттого что это не ее собственная боль. И еще отец. В редкие моменты игры с сыном Карл любил его подбрасывать и, казалось, как и малыш, не знал никаких границ. Даже когда он просто хотел убрать Леона с дороги, он отталкивал ребенка, как овцу или мешок с зерном. Даника попрекала Карла и винила в том, что Леон не научился управлять собой. Но Карл не желал ничего слушать. Он не видел проблемы. Леон же воспринимал все удары без единого писка, в основном с улыбкой. Быстро и бесстрашно он вставал на ноги. – Спокойнее, – сказал ей как-то Карл. – Ничего ведь не происходит. – Он только что закинул сына в сено на вершину обоза, к явному восторгу мальчика и недовольству его матери. Даника сидела во дворе на скамейке в солнечных лучах и собиралась чесать вымытую и высохшую шерсть. Мирко в тот день не было. Ей хотелось, чтобы он играл с ребенком. Он никогда не переступал черту. На мгновение Леон исчез за краем повозки. Потом показалась его взъерошенная голова, а вскоре она увидела, как он перевешивается через край и падает в гравий с громким ударом. Старая серая кобыла, запряженная в повозку, прекратила жевать и медленно обернулась на мальчишку в гравии. Потом повернула голову, опустила ее и продолжила трапезу с полузакрытыми глазами. Животные постепенно привыкли к ребенку, который, спотыкаясь, путался у них под ногами. Они научились, что при необходимости нужно подвинуться. Даника не успела прийти Леону на помощь, а тот уже стоял и улыбался, протягивая руки Карлу: хотел, чтобы его снова подбросили. Карл отправил его в очередной полет, а Даника раздраженно фыркнула, с силой проводя щетками по шерсти. Унаследованная от мамы и бабушки, работа с шерстью не приносила удовольствия. Даника взяла на себя эту обязанность, потому что ей нужен был повод уединяться в шерстяной комнатке. В старом закутке для осла царил благословенный покой. Размеренное чавканье и ворочание животных по другую сторону досок были ей приятны, она любила сидеть у прялки и слушать ее шум под ритмичные движения ногой. Сквозь окошко она видела горы на востоке, особенно красивые, когда солнце вставало позади них и создавало золотую кайму или днем освещало всевозможными цветами с юга и запада. Над ними было небо всех оттенков синего. И облака всех оттенков серого. Жалко только, что все время мешалась решетка. На рассвете она больше всего любила сидеть на скамеечке около колокола, но с тех пор, как Карл стал жить с ней, она не осмеливалась, потому что не хотела, чтобы он раскрыл ее секрет. Тогда бы ему тоже захотелось там сидеть, и это бы все разрушило. Рассвет хотелось оставить себе. Она редко вязала, к тому же продавать шерсть намного проще. Мама по-своему прославилась, когда занималась вязанием на заказ, и Даника не собиралась пробовать ничего подобного. Еще дело в цветах. Она их видела не так, как все остальные. Стефан дразнился в детстве, когда она говорила, что в темно-карих глазах Йована есть все цвета радуги. Пришлось упростить высказывания, чтобы ее понимали. Коричневый – это коричневый. Трава зеленая, а небо голубое. Поначалу ее расстраивало, что она видит все многообразие оттенков, но никто ее не понимает, а со временем привыкла жить с этим в одиночку. Только после смерти матери она стала гадать, могла ли мама видеть мир так же. Или папа. И теперь она думала, унаследовал ли Леон эту необычную способность. Ей очень этого хотелось. Ведь тогда можно показать малышу мир в цвете, поделиться. И вместе с тем Даника все больше беспокоилась о том, какие способности достались ее сыну. Леон снова плюхнулся в гравий рядом с повозкой. Он улыбался. – Вот видишь, этот парень все выдержит, он же силен как бык, – сказал Карл. – Надо взять его с собой на выставку животных. Даника не понимала, сказал он это, чтобы ее подразнить или всерьез. Она разучилась считывать настроение мужа. Он ее все время раздражал. – Ну да, чего ты только не придумаешь, – пробормотала она и посмотрела на свои щетки. Ей, может, и хотелось посидеть в комнатке в одиночестве, но оставлять Леона полностью под ответственность отца было боязно. Карл проигнорировал явное недовольство жены и пошел подтянуть упряжь. Когда Даника подняла глаза, Леон, пошатываясь, шел к ней с камнем в кулаке. В его зеленых глазах буйствовали краски. Сейчас они светились силой и гордостью.