Даника заметила, что взгляд у него стал пустым. На мгновение. Потом он опустил глаза. Она задалась вопросом, кого он сейчас жалеет, себя или Стефана. Или, может быть, ее. Он достал трубку и принялся набивать. Раскуривая, он снова стал похож на цаплю, которая выглядывает из белого тумана. Табак пах сладковато. Ей хотелось понять. Спросить Йована, почему он не вернулся спустя полгода, как обещал. Но она и так знала ответ. Его мысли были далеко от фермы. Убедив себя, что все хорошо, он позволил себе забыть о семье, пока у него не появится свободное время навестить ферму. Может, он и правда не помнил об обещании, ведь умел отрешаться от всего. Она не хотела выслушивать его неискренние извинения или видеть крокодиловы слезы. Было непонятно, ненавидит она его или любит и сможет ли когда-нибудь его простить. Учитывая обстоятельства, ей было чертовски сложно испытывать хоть малейшую благодарность к брату. Агаты с ее улыбками рядом не было, она уже легла. С кухонного пола раздался грохот. Даника быстро обернулась к сыну, тот смотрел на маму огромными испуганными глазами. Потом улыбнулся и поднял щетку. Половина щетки осталась на полу. Ему каким-то образом удалось сломать крепкую древесину рукоятки посередине. Рыжие волосы разлетелись во все стороны. Йован молчал, а Даника старалась на него не смотреть. Ей хотелось хлебнуть сливовой настойки. А еще лучше – сесть в черный автомобиль и уехать далеко-далеко. Если бы она только умела водить… Брат натянуто покашлял, собираясь что-то сказать. – Скажи, этот мальчик, Леон… что с ним не так? Леон счастливо рассмеялся. Даника молчала. – Ну, это не то что…. Но он же не совсем такой, как должен? Что-то с ним не так, правда ведь? Что-то необычное. Йован постучал по трубке и продолжил, раз сестра не отвечала: – Не думаешь, что его стоит обследовать? Возможно, ему нужно какое-то лечение. Вдруг он из тех детей, которых стоит держать в заведении. Ради них самих. Даника поджала губы, но улыбнулась Леону, который смотрел на нее лучистыми счастливыми глазами. Мальчик поднялся и подбежал к ней, хотел похвастаться сломанной щеткой. Она подавила возглас боли, когда он прижал ее ногу к ножке стола. – Мама! – сказал он. И тут же исчез. Вернулся к щепкам. Йован долго смотрел на него и продолжал: – Да, муж у тебя, кажется, тоже… В смысле, яблочко от яблоньки. Карл, без сомнения, отменный работник, но вот как отец для детей… Не лучший выбор, Дани-ка. – Йован сделал еще одну затяжку и выпустил дым в ее направлении. – Я говорю это не из плохих побуждений, – продолжил он. – Просто я не могу не переживать, когда вижу парнишку. И мой долг, как брата, сказать тебе об этом. Даника никогда не ощущала столько холода внутри, как в тот миг. Ей хотелось задушить Йована голыми руками. Она уставилась на свои сжатые кулаки. – Мне кажется, вам лучше уехать как можно быстрее, – сказала она, не поднимая глаз. Голос у нее звучал бесцветно. – Отправляйся обратно в Америку к своим смехотворным безжизненным куклам. И жену-истеричку с собой забирай. Здесь появляться больше не смей. Йован сначала ничего не ответил, и Даника знала, что ее слова ранили его так же сильно, как ее задели речи брата. Когда он заговорил, голос звучал крайне сухо. – Это и моя ферма. Я мог бы требовать… – Только попробуй! – прошипела Даника. – Убью. Не я, так муж. Йован посмотрел на нее сквозь сизый табачный дым дикими широко раскрытыми глазами. – Ты мне угрожаешь? Родная сестра? В кого ты превратилась? Ты что, настолько вросла в землю, что начала сходить с ума? – Может быть. – Я приехал и желаю тебе только добра, а ты так со мной обращаешься? – Ты не добра мне желаешь. Ты хочешь отнять у меня мое добро, – ответила Даника. – Но ферму ты не получишь. Не заслужил. Ничего ты не получишь. Леон как-то достал большой мешок с мукой из шкафа. Держал его перед собой на вытянутых руках, а через мгновение бросил на пол прямо перед дядей, которого окутало белое облако. Йован встал, закашлявшись от муки, дыма и ярости. Он оттолкнул Леона в сторону и перевернул стул, отчего Леон рассмеялся и захлопал в ладоши. У двери Йован взглянул на ребенка с нескрываемым отвращением. – Черт побери, у мальчишки явно не все в порядке с головой. И еще он… слишком сильный. Гротеск какой-то. Гротеск. Уродец. Сама не видишь? И ушел будить жену. Даника все видела. А Леон, заметив у стены дохлую мышь, без труда отодвинул кухонный стол и подошел к ней поближе. Агата махала и улыбалась из машины, когда они выезжали со двора. Белый палец торчал из окошка. Даника стояла на крыльце и тоже махала. Только ей. Йован не смотрел на сестру с самой перепалки на кухне, а та ни на секунду не раскаивалась в своих словах о нем и куклах, но сожалела о сказанном насчет его жены, ведь, если начистоту, Агата была ей приятна. В ее американском оптимизме было что-то искренне невинное и достойное уважения. Не всякая женщина сможет ходить по их лугам в светлых брюках и на каблуках, а она еще умудрялась поддерживать выражение полнейшего удовлетворения, даже восхищения всем вокруг. Должно быть, она отменно владеет собой, думала Да-ника. Или просто из тех людей, в ком нет ни капли злобы и бунтарского духа. В таком случае Леон сломал своей тете самый неподходящий палец. Особенно учитывая, что палец не восстановился, несмотря на быстрое врачебное вмешательство. Так и остался неподвижным навсегда. Надо было ехать к соседке. Медальон Несмотря на внушительный вес, мама Мирко умела при желании двигаться совершенно бесшумно. За долгую жизнь она пришла к полному взаимопониманию со скрипучими досками пола в своем доме и точно знала, куда наступить, чтобы не шуметь. Она могла дойти со своей отдраенной до блеска кухни к спальне сына на другом конце длинного коридора, не выдав себя ни единым звуком. Мирко понятия не имел, что его мама стоит по другую сторону двери, когда в бог знает который раз открывал маленький серебряный медальон Даники и клал его на простыню рядом с подушкой. На ночном столике горела керосиновая лампа, чтобы он мог разглядеть улыбающиеся лица Даники и Леона в маленьких овальных рамках. Мирко торопливо прикрыл лицо Леона кусочком ткани. Он вырезал его точно по размеру медальона. Сейчас он хотел видеть только Данику. Он делал так уже не раз. Всегда с предельной осторожностью, всегда с тряпочкой, которую прятал под кроватью и споласкивал, когда никто не видел. Теперь только так получалось засыпать. И он этим занялся. Бесшумно. Почти. Без единого звука он все же не мог, но родители спали в комнате на другом конце дома, так что тихий стон облегчения его не выдал бы. К тому же тяжелое дыхание матери стало настолько заметным, что он слышал ее издалека. Мирко не знал, на что способны матери, если у них возникло предчувствие какой-то угрозы их малышу. В худший момент, какой только можно придумать, она ворвалась в комнату. Нависла над ним огромным тяжелым зверем. Мирко издал тихий испуганный писк, дикими глазами посмотрел на маму и натянул одеяло, словно это могло защитить его от опасности. Руки лихорадочно пытались незаметно спрятать влажное свидетельство под простыней, но бесполезно. Его взяли с поличным в самый приятный и постыдный момент. Но это еще не самое худшее. Хуже всего то, что медальон упал на пол. Он слышал тихое звяканье серебра, ударившегося об дерево. – Мирко. Больше его мать ничего не сказала. Она просто стояла и ждала, не двигаясь, пока он не высунул голову из-под одеяла и не посмотрел на нее, ощущая, как кровь бешено колотится во всем теле. – Я… я как раз… собирался спать, но… – Замолчи. Маме пришлось опереться рукой о кровать, чтобы нагнуться за медальоном. Мирко видел, что он лежал открытый, фотографиями вниз. Кусочек ткани, скрывавший Леона, свалился и лежал в стороне. Мама хватала ртом воздух. Казалось, в ее широком горле остался крошечный просвет с маленьким свистком. Она взяла медальон и выпрямилась с большим трудом, точно крошечное украшение весило целую тонну. Только поднявшись, она посмотрела, что у нее в руке. Тело содрогнулось. Она покачала головой. Не быстро, как обычно, если ей что-то не нравилось, а медленно, до ужаса медленно, словно мысли текли с меньшей скоростью, и она сосредотачивалась на каждой. Мирко не мог оторвать глаз от любимой мамы, которая сейчас пугала его больше всего остального в мире. Он тоже едва мог вдохнуть. Час настал. Смерть. – Спокойной ночи, Мирко. Больше она ничего не сказала. Ушла вместе с медальоном. А Мирко не мог уснуть, плакал и ненавидел себя за свою греховность и неосторожность. Он не мог рассказать всей правды. Он должен был объясниться перед матерью, что просто нашел медальон и собирался вернуть на следующий день. То есть соврать. Но еще была похоть. Десятая заповедь. Она знала, она же все видела. Мама никогда не простит ему запретных чувств к замужней женщине. Взрослой женщине, да еще и соседке. Хуже и быть не могло. Мирко уже не чувствовал себя ни мужчиной, ни «запасным отцом». Он скукожился внутри своей слишком маленькой мальчишеской шкурки и проплакал всю ночь. Мама слышала это из коридора, когда вставала размять больную спину. Только с первыми петухами Мирко наконец погрузился в тяжелый смертеподобный сон и проспал до полудня. Разбудил его отец. – Приходи на кухню, парень. Знакомая теплая рука похлопала его по плечу. Потом он вышел из комнаты. С кухни доносился разговор. Мирко растерянно протер глаза, удивляясь, как они опухли. Еще он удивлялся дневному свету в комнате. Потом он все вспомнил, и на него накатила тяжелая непроглядная темнота. Коридор показался длиннее обычного. Мирко узнал голоса из кухни и должен был удивиться, но какое-то отупляющее оцепенение не дало. – Вот и он, – сказал старший брат Даники, когда Мирко появился в дверях. – Нам надо обсудить с тобой кое-что важное. Йован улыбался. Рядом с ним сидела жена и улыбалась еще шире. На голове у нее была ее крошечная шляпка, а палец она прятала под столом. На столе стояли кофейные чашки и блюдечки. Парадный сервиз. На блюдечках остались крошки от пирога. На одном пирог был нетронут. На мамином. Мирко взглянул на родителей, которые сидели рядышком на скамье. Оба одновременно повернули головы, чтобы посмотреть на него. Они выглядели грустными.