Не только Даника стала много пить. Карл, судя по всему, последовал ее примеру. Строго говоря, им уже незачем было скрываться друг от друга, но она по-прежнему прятала свои бутылки, чтобы он не допил их первым. Она заметила, что Карл был рад… получить более свободный доступ к жене. Но счастлив он не стал. Глаза у него больше не светились. Взгляд стал тусклым, жестким. Казалось, смотришь в окаменевшую душу. Помогало, если и у нее зрение было затуманено. Любовь Карла тоже изменилась. Раньше он задействовал все органы чувств. Он слышал, ощущал, нюхал и пробовал ее. Теперь же казалось, что он только смотрел на нее и сразу переходил к делу. То, что когда-то создавало ощущение нежности, исчезло. Это вернется, когда у них появится нормальный ребенок, думала Даника. Когда все снова вернется на круги своя. Разговоры случались нечасто. Им мало что надо было обсуждать, кроме практических задач, а это все они уже давно разделили. Однажды Данику осенило, что они становятся такими, какими были ее родители в последнее время. Молчаливыми. Леон в темноте В той комнатке бывало очень темно. Когда солнце переставало светить в окно, на смену удивительному утреннему свету приходил тихий сумрак, черневший с приближением ночи. Но черной эта темнота была только для того, кто вступал извне и невольно выставлял руку вперед, чтобы заслониться от опасности. Для того, кто, напротив, жил в комнате, пока темнота медленно просачивалась внутрь, она была не более чем отсутствием красок. Для посвященного контуры проступали все четче. Свобода передвижений не была ничем ограничена, кроме грубых каменных стен и скромной обстановки. Можно смотреть не на темноту, а сквозь нее. Ее можно одушевить и жить в ней без страха. Бояться чего-то другого. Леон вслушивался в скрежещущий звук из-за двери, с которым мама вешала замок. Это был тяжелый, большой замок, чья задача – удерживать взаперти неуправляемого зверя. С внутренней стороны дверь на разной высоте была помечена следами ослиной подковы; то же на паре толстых балок, перекрывавших прежнюю дверь в хлев. Одна доска была сломана посередине, но не полностью развалилась; две половинки провисли вниз и держались на тонкой щепке, как болезненная любовь. Леон смотрел в полумрак, обратив все внимание к двери. Снаружи стало тихо, и он затаил дыхание. По ту сторону стояла мама и прислушивалась, чтобы быть уверенной, что не оставляет рыдающего сына. Они оба затаили дыхание. Даника ни разу не слышала, чтобы Леон плакал. Никто этого не слышал. Конечно, иногда он плакал, но беззвучно. Зрачки могли мгновенно расшириться от печали, так что радужную оболочку поглощала блестящая чернота, и слезы ручьями начинали стекать по щекам. Ни разу не было ни хныканья, ни всхлипов, ни шмыганья носом. Только слезы, которые сбегали друг с другом рядом, как птички в клине. Как перелетных птиц на небе можно увидеть лишь на мгновение, так и слезы Леона исчезали практически сразу. Цвет вскоре возвращался во взгляд, любой признак горя пропадал. И не подумаешь, что он только что плакал. Когда звуки шагов стихли, Леон поднялся в кровати и приложил руки к облупленной стене. Ему нравилось трогать стену, особенно там, где в трещинах росло что-то, похожее на мох. Оно приятно ощущалось на ладони. А если по мягкой подстилке ползло какое-нибудь насекомое, оно так здорово щекотало руку, что он не мог удержаться от смеха. Тогда он прижимал руку к мягкому мху и держал, пока маленькое существо не переставало дергаться. То, как оно переставало щекотаться, было одновременно приятно и жутко. Иногда это было так жутко, что Леон переставал смеяться и начинал плакать. Он слышал, как кто-то поблизости что-то жует, и быстро перебрался на другой конец кровати. Там был закрытый проход в хлев. Он мог просунуть пальцы между досками и что-то потрогать. И его трогали. Или прикусывали. Иногда он растопыривал пальцы и прижимал ладонь к самому большому отверстию, где доска сломалась. Если ему везло, шершавый язык начинал его вылизывать. От этого Леона охватывала дрожь. Иногда он даже писался от восторга – так ему нравилось, когда его трогали. В каком-то смысле ему и писать в штаны нравилось, потому что тогда мама трогала его, когда обнаруживала. Сегодня языка не было. Тогда он просунул пальцы между досками и стал ждать. Он привык ждать. Оно появилось. Мягкое, теплое, с короткой шерсткой, щекочущее. Леон улыбнулся. Он обожал мягкие лошадиные носы с щетинистыми волосками. Лошадь осторожно покусала ему пальцы, но не больно. Приятный старый рот, всегда улыбавшийся, когда только не впивался зубами в того, кто этого заслужил. Иногда заслуживал и Леон. Но, очевидно, не сейчас. Он пытался угадать, кого трогает – серую лошадь или одного из больших меринов. Кобыла самая старая. Заглянув в темноту между досками, он заметил что-то светлое, да, это она. Кобыла – женщина, как его мама. Она сама об этом рассказала. Морда отстранилась, Леон просунул пальцы поглубже и пошевелил, насколько мог. – Иди сюда, – прошептал он и поцокал языком. – Иди. Иди сюда. Он услышал знакомый звук спокойных тяжелых подков, топавших по твердому полу сквозь подстилку. Сначала легкий звук мыска, потом приглушенный стук пятки. Дад-ум, дад-ум. Лошадь шла медленно. Медленно уходила. Все звуки отдалились. Он так хотел почувствовать еще что-нибудь. Одну из овец, например, если бы он только смог ее подманить. Папа им всегда насвистывал. Леон сжал губы и подул так, как делал папа. То есть ему хотелось, как папа. Воздух вырвался сквозь губы веселым ветерком, но правильного звука не получилось. Он все пытался. Снаружи птица пела вечернюю песню. Папа умел звучать так же, в точности. Он продолжил выдыхать, а осенняя темнота распространялась по комнате. Самая плотная заползла под кровать и устраивалась на ночь, та, что послабее – в нише двери, где еще лежали привязь и старая уздечка, пахнувшие кожей и животным теплом. Пффии… Вдруг появился тонкий звук. Леон испуганно остановился, не меняя положения губ. Звук получился снова. Пфффииии. Он сильнее напряг губы, и звук исчез. Потом вернулся. У него получилось! Получилось! Внезапная радость разлилась по телу, заставила его подняться и запрыгать в кровати, вверх и вниз, потом он перешатнулся через край и упал на каменный пол. Он испуганно вскрикнул, ударившись, но остался внизу, в пыли и грязи, все еще радуясь достижению. Он лежал между крепкой кроватью и узеньким столом, стоявшим у противоположной стены. Рядом стоял шаткий стул. Низенький комод был втиснут между кроватью и каменным корытом в углу, доверху заполненный предметами, которые он собрал, и поломанный от ударов, которые наносил, когда ящики заедали. Там стояла кружка с водой и корзинка с хлебом. Еще была небольшая скамеечка, которую он передвигал по комнате, чаще всего он ставил ее у окна. И ведро. В углу кровати, у стены, сидел небольшой вязаный мишка с милыми глазами. Даника связала его сама, как умела. Но мишка был ни капельки не теплый и не очень мягкий. Леон не расслаблял губ: он целовал пыльный воздух, пробовал втягивать его, чтобы потом выдуть снова. Звуки стали напоминать небольшой насос и еще усталую синицу. Мальчик вовсе не устал. Ему надо было выплюнуть маленькое существо, или что там влетело ему в рот. Он вдохнул через нос и выдохнул через рот. Так лучше. И легче. Пфиии. Когда солнце село, у него заболело горло, но он научился свистеть. В хлеву животные слушали новые звуки. Пара свиней подошли в какой-то момент изучить новинку и довольно захрюкали по другую сторону загородки. Леон их слышал. На животе он заполз под кровать к самым доскам, пыль закружилась, так что пришлось ненадолго зажмуриться. Темно-синие брюки и желтоватая хлопковая рубашка утратили яркость, став темными и пыльными. Он просунул указательный палец в дырочку, там, во второй снизу доске, когда-то был толстый сучок. Мягкий теплый пятачок ткнулся в него, Леон попробовал посвистеть, но не смог сдержать улыбку. Он попытался найти дырочки, и свинья отпрянула, оскорбленная. Но свиньи любопытны и не умеют долго хранить обиду, так что секундой позже веселая вибрирующая мордочка снова ткнулась в его руку. – Иди сюда, – прошептал Леон, и пятачок исчез. Он просунул палец другой руки в отверстие и нащупал пятачок, а потом вся тушка с глухим звуком тяжело плюхнулась у стены. – ДА! – торжествующе крикнул Леон. Теперь он мог гладить спину свиньи кончиками пальцев. Спина была теплая, с жесткой щетиной. Не настоящей шерстью, как у кошки или лошади, но трогать все равно приятно. Если почесать спину ногтем, она начинала дрожать. Воцарился покой. Звуки пережевывания вплелись в темноту, окутывая Леона мягким одеялом. Он слышал, как лошадь ржет в дальнем углу хлева. Свинья спокойно лежала под его пальцами и тяжело дышала. Запах животных и соломы, пыли и навоза наполнял его ноздри. Леон повернулся на бок, поджал ноги к животу и уснул под кроватью. Одна рука по-прежнему лежала у досок. Когда мышь вдруг пронеслась по его руке, он резко проснулся и испуганно отдернул руку. – Мышка! Где ты? Вернись! – прошептал он. Он лег на спину и стал рисовать ангелочков в пыли на полу. Одной рукой он ударился о ножку кровати. – Где ты, мышка? – прошептал он в дощатое дно кровати. Там в каждой щелке ютилась колония паучков с белёсо-серым плетением и удивительной способностью терпеливо ждать. Леон хорошо их знал и мог разглядеть в темноте. Пауки со своей паутиной его не интересовали. Паутина была шерстью из слюней, выглядела мягкой, но вместо этого неприятно липла к пальцам и лицу. Он старался ее не трогать. Самих пауков трогать было неинтересно, по крайней мере, этих, и они в основном мгновенно гибли. Его внимание привлекали только большие, черные и мохнатые. Они приятно щекотали ладонь. Но и они погибали. Теперь он лежал тихо и пытался расслышать, где мышка. Он знал, что она сидит где-то у стены и прячется, внюхиваясь в воздух, и ее длинные усы подрагивают. Она не сможет оставаться неподвижной так же долго, как Леон. Рано или поздно она начнет возиться рядом. И если он быстро среагирует, сможет ее поймать. Вдалеке снаружи печально ухала сова. – Слушай, сова, – прошептал он сам себе и, может быть, заодно мышке и другим животным. И еще отцу, который рассказал ему об этих удивительных ночных птицах. Леон представлял себе мощных филинов с горящими глазами и думал, каково гладить рукой его огромные пушистые ноги, оканчивающиеся острыми когтями, хватавшими мышей, крыс и мягких кроликов. Вскоре он уснул, и ему снилась сова, которая охотится на крысу и заглатывает ее с головы, так что хвост болтается изо рта. Когда свинья вдруг повернулась за досками, Леон проснулся и выполз из-под кровати. Он встал на четвереньки, сел, покашлял. В ногах опять возникло странное ощущение, так иногда бывало, особенно ночью. Они болели изнутри, словно косточки рвались наружу. Леон молча сидел, плакал и ждал, пока все пройдет. К счастью, он уже знал, что все пройдет, – всегда проходит, как и слезы. Эта нудная раздирающая изнутри боль была единственной знакомой ему болью. Обычно болели только ноги, иногда могли болеть руки. Хуже всего, когда боль распространялась по всему телу. Тогда казалось, что оно сейчас выпрыгнет само из себя, как если бы Леон был змеей и пытался сбросить кожу. Только сбрасывать было нечего. Как только все прекратилось, он забрался в кровать под шерстяное одеяло, которое связала ему мама. Под одеялом тепло и уютно. Пахнет шерстью и скотиной. Жевание, возня в соломе по другую сторону стены. Все хорошо. Мир серый, приглушенный, пока не встанет солнце, а ему снятся цветные сны. Он хочет спать. Если бы ему только удалось заснуть. Леон кое-чего боялся. Он лежал в кровати в темноте, и под рукой не было ничего теплого, мягкого и живого, и он постоянно думал об этом, как ни старался перестать. Крик. Это был крик незнакомого животного. Единственного животного, которого он когда-либо боялся. Он представлял огромного похожего на орла зверя с большим изогнутым клювом и светящимися глазами, выискивающими одиноких людей в темноте. Леон боялся, что однажды этот зверь найдет его, поднимет и понесет над горами. Прочь из его комнатки, подальше от мышей, от папы и мамы. Заслышав вдалеке крик, он забрался под одеяло. И под одеялом было слышно. И в голове, и отдавало в живот. Прижимая руки к ушам, чтобы не впускать крик, мальчик одновременно запирал его внутри. От крика было не скрыться. Невозможно было угадать, когда раздастся крик. И раздастся ли вообще, что хуже всего. Расслабиться можно было, когда крик все-таки разносился, ведь это означало, что зверь схватил кого-то другого. Леон одновременно любил крик и ненавидел. Иногда в памяти возникал высокий паренек с торчащими ушами и синими глазами. Леон был почти уверен, что парня схватили и унесли за горы. Да, его, видимо, съели. Проглотили, начиная с головы. Где-то снаружи раздался безобидный крик обычной хищной птицы. Мышка пробежала по одеялу, задев руку Леона. Наконец, он смог уснуть. Два письма Дорогие мама и папа, Сегодня ровно два года, как я прибыл в Америку. Надеюсь, мои слова доходят до вас, и вы получили прошлые мои письма. Прежде всего я, как всегда, надеюсь, что у вас обоих все хорошо, что договоренность с близнецами и денежные переводы отсюда освободили вас от самых тяжелых задач. Я недавно получил письмо от брата, он пишет, что вы получаете сумму от Йована каждый второй месяц, как и было оговорено, и что тебе, мама, лучше. Для меня большое облегчение это слышать. Насколько я понял, работа кузнецом сейчас завела его в новый городок на севере, но что он был дома и навещал вас летом. Он также написал, что женился и что они ждут ребенка. Это очень радостная весть. Спасибо, что дали ему мой адрес, чтобы он смог написать. И спасибо за приветы. Он ничего не написал о моих сестрах, но я надеюсь, это означает лишь то, что у них все сложилось хорошо. Вам незачем обо мне беспокоиться. Агата и Йован по-прежнему замечательно ко мне относятся, особенно Агата. Она сама любезность. Иногда она даже слишком хорошая. С пальцем у нее, к сожалению, все не так удачно. Она по-прежнему не может его согнуть, и у меня создается ощущение, что ее очень беспокоит негнущийся указательный палец. По крайней мере она с самого возвращения пытается по большей части прятать его в кармане. Выглядит немного странно, что она все время держит одну руку в кармане штанов, но ей, очевидно, важно, чтобы никто не видел пальца. И также она отказывается здороваться правой рукой, что создает неудобство. Еще на нее повлияло происшествие, случившееся не так давно: вор вырвал у нее сумочку прямо на улице. Хуже всего не сама кража, а то обстоятельство, что ее потом саму задержал разъяренный полицейский. Он, судя по всему, неверно понял намерения Агаты, когда она испуганно пыталась привлечь его внимание. Когда полицейский наконец понял, что ошибся, он сильно извинялся и, конечно же, сразу отпустил Агату. Но вред уже был нанесен. С того дня Агата отказывается выходить из дома. Она выглядит потерянной и не хочет видеть никого, кроме меня и Йована. И еще кукол. Они повсюду. Мы их называем прототипами.