Дойдя до кустарника за хлевом, она отыскала спрятанную под миртом бутылку и села с ней на траву. Она чувствовала себя пьяной, хотя не пила, и выпила немного, для равновесия. В первую очередь ей надо успокоиться, потом она пойдет к своему мужу. Она вспомнила, как в начале отношений Карл обнимал ее в ночной тьме, как большой и нежный медвежонок. Что бы она о нем ни думала, она всегда могла на него рассчитывать. Теперь жизнь с ним превратилась в жизнь бок о бок с неуправляемым медведем, от которого в любой момент можно получить смертельную оплеуху. Боже, она опасается собственного мужа. Но может ли она его избегать? Она уже ни в чем не была уверена. Она сомневалась, что поступила умно, когда рассказала Мирко, что Карл сделался жестоким. К тому же неправда, что он стал жестоким по отношению к Леону. Она не знала, почему она так сказала. Может, чтобы выставить Карла в еще худшем свете, чем на самом деле. Насколько она знала, сыну Карл вреда никогда не причинял. Да Леону и непросто навредить. Она отлично видела, как Мирко вывели из равновесия эти слова, и она беспокоилась, как бы он глупостей не натворил. Карл его раздавит, если он попробует что-то подобное. У Даники внутри все сжалось. Она легла на спину и уставилась в небо. – Не мог бы Ты, черт побери, что-нибудь сделать, – прошептала она. – Вытащить меня отсюда. Мгновение спустя она уснула. Даника резко проснулась от крика птицы. Она не сразу поняла, еще день или уже вечер. Синева вокруг приобрела стальной оттенок и сгустилась. Может, наконец-то пойдет дождь. Все жаждало дождя. Но что-то в небе изменилось. Оно не было похоже на пелену облаков, временно скрывшую свет; скорее само небо окаменело. Она поднялась и стряхнула траву с платья. Угораздило же ее уснуть, подумала она. Карл наверняка уже дома. Вот черт! Хоть бы знать, сколько времени. Она понятия не имела, пора ли уже накрывать на стол или время еще есть. С церкви не доносилось ни единого звука, как с кладбища. Она уставилась на собственный неколебимый церковный колокол в углу хлева; если бы он только мог помочь. Даника чувствовала себя сейчас, как тот колокол. Загнанной в угол, не в силах освободиться. Она ощущала в теле, что недавно занималась любовью. Влагалище было влажным и расслабленным. Она сунула руку под платье и провела по клитору, все сжалось, точно мидия. Она обычно бывала не столь чувствительна там. Не таким образом. Мирко называл это жемчужиной. Ее жемчужина. Она понюхала руку, та пахла. Ею и Мирко. Надо не забыть вымыть руку. На всякий случай. И подмыться. Карл никогда никак ее не называл. А, нет, малюткой-прыщиком. В бутылке еще что-то оставалось, и она выпила чуть-чуть, чтобы размякнуть. Настойка была теплой, прохладным в такое время ничто не оставалось. Она спрятала бутылку и пошла к ферме. Приблизившись к ослиному закутку, она на мгновение задумалась, не стоит ли заглянуть к Леону. А если он спит, подумала она. Или играет? Тогда незачем его беспокоить, она все равно скоро придет к нему с едой. Тогда она сможет немного с ним посидеть. Надо скоро забрать его в дом, давно он там не был. Дни сливались воедино. Так много всего происходило. Она не забудет о Леоне, но сначала она должна быть уверена в Карле. До нее донеслось громкое ржание из хлева, когда она шла по двору. Животные беспокоились. Что-то было не как всегда. Наверное, просто погода. В доме темно. Хотела бы она, чтобы с Карлом что-нибудь приключилось. Я готов Тени удлинились, а я все сижу и жду Мирко. Мне это не очень нравится. Только бы с ним ничего не случилось. Представь себе, что произойдет что-то ужасное. Я никогда не забуду, что он сказал об одной ночи, давным давно, когда произошло что-то ужасное. Наверное, слова лучше запоминаются, если говорящий плачет. Как он плакал, когда рассказывал! Больше он к этому не возвращался, так что я сам через некоторое время не смог сдерживать вопросы. Я спрашивал, правда ли, что мы оба натворили что-то плохое в тот мой день рождения. Не то чтобы мне хотелось слушать, что приключилось со мной в тот день, кроме того, что мне исполнилось семь. Но мне хотелось знать, что сделал Мирко. Мне все кажется, что он ошибается. Может, ему все приснилось. Сначала он не отвечал. Просто сидел, задумавшись, а я ждал, что он что-то скажет. Он долго так сидел, как мне казалось. А потом он наконец заговорил. – Я надеялся, что ты все забыл, – сказал он. – Глупостью было упоминать ту ночь. Я расскажу тебе все когда-нибудь, когда ты будешь готов. Или когда я буду готов. – А если никто из нас не будет готов? – Значит, не нужно мне ничего рассказывать. – Сейчас ты готов? – Нет. И ты, кажется, тоже. Я бы хотел подождать, пока ты повзрослеешь. Только вот ты никогда не станешь по-настоящему взрослым, Додо. В этом проблема – а может, и счастье. Я думаю, в этом твое счастье. – Похоже, это очень важная ночь. – Так и было. В ту ночь случилось все и сразу. – Все? Много это все-таки, подумалось мне. Еще и в одну ночь. – В каком-то смысле, да. Для меня – все. И для тебя тоже. В ту ночь жизнь окончилась, в ту ночь жизнь началась. Наша жизнь. Честно говоря, звучит это очень жестоко. Интересно, когда он придет, я стану достаточно взрослым, чтобы все услышать? Кажется, я уже очень долго жду. И ты, получается, тоже! За решеткой В тот вечер мама Мирко не вышла к ужину. Время истекает, все трое это понимали. Возвращение Мирко домой зажгло в ней жизнь, но теперь она снова ослабла. Она однажды рассказала, что если смертельно больной человек будто оживает, это знак. Значит, осталось недолго. Близнецы с соседней фермы как-то заезжали поздороваться. Они были рады, что Мирко приехал и может позаботиться о родителях. Они сказали ему это, когда он вышел их проводить. Хорошо, что кто-то может быть со стариками ночью, сказали они. Да и папа уже не может столько работать. Еще говорили про смену погоды. Как было бы хорошо, если бы пошел дождь. Колосья измучены, хором сказали они, синхронно подняв глаза к небу. Они привезли бутылку вина, но пить не стали. Им пора возвращаться, сказали они. У них столько забот. И молитв. И они исчезли в поле, в одном темпе, одинаковой походкой, бок о бок. Как однояйцевые тени. В тот вечер Мирко почувствовал все сразу. Печаль по поводу родителей, переживания из-за Даники, злость на Карла. Ревность. Любовь. Желание. Он любил ее в тот день, пробовал, взорвался в нее. Все это было столь ужасно и столь прекрасно, что он чуть не сходил с ума. Внутри все горело. Как только они остались одни, отец Мирко откупорил бутылку. Потом он в пятисотый раз принялся настаивать, чтобы ввести Мирко в курс практических задач по управлению фермой. Он объяснил, в чем заключались задачи близнецов, с чем он еще справлялся самостоятельно и что он бы хотел попросить делать Мирко. Если они только не хотят отдать всю ферму близнецам. Мирко заверил его, что не о чем беспокоиться; они найдут хорошее решение, папа может отпустить бразды. Тут разговор пошел живее, алкоголь сделал свое дело, и Мирко увидел, как беспокойство оставило взгляд папы. Темнота уже давно опустилась на долину. Когда Мирко бросил взгляд на улицу из кухонного окна, он разглядел слабый свет с пары дальних ферм на северо-западе. Свет города спрятался за деревьями у реки, ферму близнецов не было видно из-за леска. И внутри, и снаружи стояло давящее тепло. Воздух казался тяжелым, а Мирко чувствовал себя необыкновенно легко. У него было ощущение, что он в любой момент может взмыть, как воздушный шарик, какие он видел в Америке. Отец, наоборот, оседал все ниже и ниже по другую сторону стола. Почти что трогательно было смотреть, как старик из последних сил старается не заснуть. Он так хотел, чтобы вечер продлился еще, это было очевидно. Он не готов спать. Они не упоминали смерть, хотя та сидела с ними за одним столом. Они говорили о жизни. О воспоминаниях детства, о животных, об Америке. Смеялись, как раньше никогда не смеялись вместе. На короткое время Мирко удалось забыть о Данике и думать только о любви к своему отцу. Под конец отец уже не мог держать глаза открытыми, и Мирко проводил его в спальню. Ему пришлось помочь поднять ноги на кровать. Мама спала на спине, сложив руки поверх одеяла, и отец лег рядом с ней в той же позе, но сначала с некоторым усилием поцеловал ее в лоб. Мирко заметил, что папа иногда начинал дышать с присвистом, как она. Может, его тело начинает подражать другому, такому знакомому, телу. Может, они своего рода близнецы. Или бумажные фигурки, сделанные из одного материала одной волей. – Спокойной ночи, Мирко. Это был только шепот, и Мирко не смог разобрать, кто это сказал. Может, оба сразу. – Доброй ночи. Спокойных снов, – прошептал он в темноту. Потом он пошел по скрипучему коридору, слыша за спиной их храп и присвист, и думал, о чем будет просить в вечерней молитве. Он не был уверен, что окажется в состоянии молиться о том, что стало бы самым прекрасным, потому что одновременно это худшее. Для него. Интересно, за глухих стариков на площади кто-нибудь молился? Он не был уверен, сможет ли думать о чем-то кроме Даники, когда ложился в постель. Когда наконец лег, думал только о ней. Чем больше он пытался сосредоточиться на Боге, тем яснее Даника представала перед ним, тем меньше ему хотелось спать. Через несколько часов он встал и прокрался на кухню. Он выпил некрепкого пива, надеясь, что голова станет тяжелой и он сможет уснуть. Не помогло. Наконец он вышел на улицу. Темнота стала плотной, иссиня-черной. Луна с боем пробивалась сквозь мрак, но ее бледное лицо было едва видно. Звезды были слишком малы, у них не было шансов. Тишина, как в могиле, словно вся долина замерла в ожидании. Мирко не хватало этой густой ночной темноты, когда он пытался успокоиться в большом городе, который никогда не спал и темноту пропускал только мертвыми клиньями между пятнами искусственного света. В долине правила темнота. Темнота решала, сможет ли пробиться свет. И все же в непроницаемости этой ночи что-то настораживало. Мирко не мог отогнать нехорошее предчувствие. Вдалеке прокричала хищная птица. Он мог думать только о ней. Он принялся пробираться сквозь темноту, через холм и вниз, к ферме Даники. Дело не только в ней, еще в Леоне. Ему нужно узнать, что с мальчиком, выяснить, что происходит. Он просто заглянет в окно, не более. Посмотрит, оставшись невидимым.