Белей, чем снег на ворона крыле! Ночь кроткая, о ласковая ночь, Ночь темноокая, дай мне Ромео! Когда же он умрёт, возьми его И раздроби на маленькие звёзды: Тогда он лик небес так озарит, Что мир влюбиться должен будет в ночь И перестанет поклоняться солнцу! Толпа стихла. Милиционер замер с открытым ртом. И когда прозвучали последние слова монолога Джульетты – толпа грянула аплодисментами. Громче всех хлопала и смеялась Ляля. – Ну вас, в самом деле, товарищи артисты… – растерянно проворчал, кулаком сдвигая фуражку на затылок, милиционер. – В театре репетировать надо, а не посредь улицы! И документы с собой носить непременно! Не то будете в следующий раз спектакль в отделении играть! Граждане, а ну разойтись! Не создавать и не толпиться! А вы, гражданки артистки, освободите тротуар! – Спасибо вам, товарищ милиционер! – рассмеялась Ляля, непринуждённо подхватывая одной рукой под локоть Нину, а другой – таборную певицу. – Приходите вечером к нам на спектакль! Скажите – Ляля Чёрная просила пропустить, вас на самое лучшее место усадят! И барышню свою приводите, ей непременно понравится! Милиционер важно и смущённо козырнул, шагнул в сторону – и Ляля увлекла обеих женщин в подворотню. Дети бросились следом. Дворник догнал всю компанию уже в Гнездниковском переулке – и торжественно вручил Ляле оброненный шарф. – Спасибо, дядя Фома… – шёпотом сказала Ляля. И, дождавшись, пока старик, улыбаясь в седые усы, отойдёт, повернулась к таборной цыганке: – Как же тебя на самом деле зовут, а? А то я – «Маша, Маша»… – Ка… Калинка, – запнувшись, севшим от непрошедшего испуга голосом отозвалась та. И вдруг улыбнулась, показав красивые, ровные зубы. – А крестили в церкви – Марьей! Точь-в-точь ты, серебряная, угадала! Спасибо вам, чяялэ, что выручили, – а теперь побегу я… – Да куда же ты? – вознегодовала Ляля. – Милиционер-то как стоял на углу, так и стоит! Сразу же заметит, что «артистка» мимо него куда-то босиком удирает! Нет уж, ты с нами иди, побудь немного… Здесь же рядом, видишь – дом высокий? У нас тут в подвале и есть театр! – Да разве нас пропустят? – недоверчиво спросила Калинка, глядя на свои грязные босые ноги и на рваные кофточки дочерей. – Это в любой другой театр не пропустят, а в цыганский – пожалуйста! – жарко заверила Ляля. – Ты откуда такая взялась? Что за стихи читала? Что у вас за табор такой, что цыганки длиннющие монологи жарят? – В таборе их никто не жарит, – грустно улыбнулась Калинка. – Я сама-то из петербургских. В гимназии училась, потом – в школе, а вот этот монолог Джульетты на концерте к годовщине Революции читала… До сих пор помню! Кто знал, что вот так пригодится? – Вот как, значит… – покачала головой Ляля. – А отчего же ты одна? Где другие ваши все? – Я… – Калинка запнулась. – Я от своих отстала в Коломне, догоняю вот… Что у вас в Москве за милиционеры такие – звери сущие?! – внезапно рассвирепела она. – Десять лет кочую – и хоть бы один где-нибудь привязался! А в Москву пришла – так проходу нет! Ведь это четвёртый уже милиционер у меня! За два дня – четвёртый! Какие документы у цыганки?! С ума они, что ли, посходили?! – Вот и нечего по улицам распевать! – сердито сказала Ляля. – Иди лучше в наш театр! Настоящей артисткой станешь, деньги будешь за это получать! Или, скажешь, муж не пустит? Так наши его уговорить могут! Калинка на это ничего не ответила. Но внимательно наблюдающая за молодой цыганкой Нина заметила, что по её лицу пробежала тень. А Ляля, смеясь и упрашивая, всё тащила и тащила новую знакомую за собой. Сзади, хихикая и переталкиваясь, бежали дети. Все вместе они миновали длинную узкую арку, пересекли переулок, спустились в подвал знаменитого дома Нирнзее, прошли в крохотный зал – и их сразу же обступили удивлённые артисты, а со сцены воззвал плачущий голос режиссёра: – Ляля! Нина Яковлевна! Ну что же вы со мной делаете?! Репетиция полчаса как должна была начаться! Гитаристы уже готовы, кордебалет – тоже, а вы?.. Осталось всего четыре дня… – Моисей-Исаакович-простите-извините-ради-бога-в-самый-самый-распоследний-раз-я-больше-не-буду-ПОСМОТРИТЕ, КОГО Я ВАМ НАШЛА! – на одном дыхании выпалила Ляля – и в зале стало тихо. Все уставились на Калинку, которая замерла у двери, обнимая за плечи дочерей. Мальчик стоял рядом с матерью, прислонившись к дверному косяку, и независимо поглядывал на собравшихся. Гольдблат вприпрыжку спустился со сцены – маленький, насупленный, курчавый, похожий на озабоченного воробья. – Ляля! Лялечка! Душа моя! Что это вы вздумали? У нас неделя до гастрольного выезда! В труппе нет свободных мест и свободной ставки, насколько мне известно, тоже нет! В бухгалтерии меня расстреляют без суда и следствия! И будут совершенно правы! Где вы только находите… Это ваша родственница? – Моисей Исаакович, я вас просто не понимаю! – распахнула глаза Ляля. – На каждом собрании труппы вы криком кричите о том, что нужны народные кадры! Таборные, кочевые таланты! Что вас любая проверка зарежет без ножа! Потому что вся труппа – это бывшие ресторанные, а дотацию театру давали на народное развитие! Так? Или не так? – Так-так-так, Лялечка. Конечно же, так, но поймите же меня правильно… – А я всегда всё очень-очень правильно понимаю! – чарующе улыбнулась Ляля. – Ваня, Ромочка, Вава! – воззвала она к гитаристам. – Ну подтвердите же, что без народных кадров нас попросту закроют! – Ох-х-х, Лялечка… – сокрушённо вздохнул Гольдблат. – Ну и вот же! Вот вам самый что ни на есть народный кадр, народней некуда! Таборная цыганка Калинка, с рождения кочует… Калинка, закэр муй[51]… отстала от табора, пела тут на улице Горького, её с детьми чуть милиция только что не забрала! Ну куда она пойдёт, скажите на милость? Сейчас повсюду цыган без документов арестовывают! Посмотрите – босая, оборванная, неграмотная… Калинка, на ракир ничи[52]… Сбежала из табора, её там муж мучил, издевался как хотел… Калинка, дылыны, переячь[53]!.. Что вам ещё нужно?! Оформляйте её хоть на полставки, и прямо сегодня можно на сцену выпускать! – Ляля, позвольте это всё же решать мне и администрации! – строго сказал режиссёр. – А ка-а-ак же… – вкрадчиво пропела Ляля. – Как же, кому же другому-то – только вам! Моисеюшка Исаакович, ну вы хоть послушайте её! Она же лучше меня! Ну вот если вы её послушаете и скажете, что не годна, я… я… Я вам не только комсомолку Грину, я вам вожака Вангаро сыграю! В бороде и с кнутом! Цыгане грохнули хохотом. – Ляля, с вами невозможно спорить! – со вздохом, едва давя улыбку, заметил Гольдблат. – Ну так и не спорьте, чего же проще? – рассмеялась Ляля. – Ну пожалуйста, пусть Калинка споёт! Вы сами услышите! Калиночка, милая, иди сюда, встань рядом с окном, пусть тебя все увидят! Спой нам НАРОДНУЮ песню, понимаешь? Не то, что на улице пела, а народную! Калинка вздохнула, улыбнулась. Мягкими шагами прошла к открытому окну, встала в полоборота к режиссёру, расправила плечи, подняла подбородок. Среди труппы пробежал мягкий, понимающий шепоток. Кое-кто спрятал улыбку. Один из гитаристов, приподнявшись, чуть слышно спросил: – Катыр явэса тэ багас, пхэнори[54]? – Сыр «Малярка[55]», – так же тихо отозвалась Калинка. Задумалась на мгновение, опустив глаза. Дождалась мягкого вступительного аккорда, чуть заметно обозначившего тональность. Взяла дыхание. И запела. И в маленьком, темноватом зале стало тихо-тихо. – Ах, сыр яда форо, Москва… Сыр баро рай кэ мэ подгэя. Ёв лыла, ромалэ, лыла мирэ пушья[56]… «Откуда она только взяла эту песню? – думала Нина, вслушиваясь в голос – мягкий, нежный, без всякого усилия взлетающий в потолок – и падающий оттуда на самые густые, бархатистые низы, стихающий вдруг до шёпота – и стремительно набирающий силу – так что гитара, торопясь и отставая, едва успевала за ним. – Впервые слышу… Неужели сама придумала? И ведь это – настоящая долевая, от неё прямо костром пахнет… Ну что за молодец Ляля! Как она их только чувствует?» Мельком она покосилась на стоящую рядом подругу. Ляля слушала Калинку, прижав руки к груди и раскрыв глаза так, что только одну эту сияющую черноту и было видно на восхищённом, прекрасном лице. «И ведь Лялька не завидует ни капли! – с изумлением подумала Нина. – Другая бы исшипелась вся, на версту эту Калинку к театру бы не подпустила… Вон, наши солистки уже и губы поджали, и брови на самый лоб задрали – а ведь им так никогда не спеть, ни одной! А Ляльке – хоть бы что! Почему это так? Она уверена, что всё равно лучше всех? Или это другое что-то?.. Я не понимаю… нет. Ах, как хорошо Калинка эта поёт! И таборного сюда намешано, подколёсного, и городского тоже – вон как голос-то обработан, как бриллиантик гранёный! Как же так вышло, что она одна кочует? И как вообще в кочевье оказалась? Ведь городская же до пяток, сразу видать!» – Что-о-о ж… недурно, недурно, – задумчиво произнёс Гольдблат, когда Калинка умолкла и без улыбки подняла на него глаза. – Очень даже, да-а… А что это за песня? О чём она? – О тяжёлой цыганской кочевой доле! – выпалила Ляля, делая открывшей было рот Калинке «страшные глаза». – Вы что – не слыхали, как грустно? Даже у меня слезу выбило! Ну неужели же вы её не возьмёте, Моисей Исаакович?! – Лялечка, вы же понимаете, что я не могу единолично решить… – Боже мой, да зачем же единолично?! Конечно же, нельзя! Пусть комиссия решает, пусть Семён Михайлович её тоже посмотрит, пусть наш Файль своё слово скажет… Как скажут, так и будет, а только такой голос и такая красота на дороге не валяются, правда же? – Совершенно справедливое утверждение, Ляля, – серьёзно сказал Гольдблат, и все заулыбались. – Что ж, Калинка, познакомьтесь с нашими артистами… Вернее, всё это после репетиции, да-да-да! А сейчас попрошу всех занять свои места, и так уж остался один огрызок… Да – общежитием мы не обеспечиваем! Родственники в Москве есть? – Она у меня поживёт, – сказала Нина. – Неделя – не срок, а вернёмся с гастролей – придумаем что-нибудь. Ляля восторженно ахнула – и кинулась подруге на шею. Калинка внимательно, спокойно посмотрела на неё, улыбнулась. Кивнула и под любопытными взглядами артистов присела в кресло первого ряда партера. – Получается, ты мне родственница по мужниной родне, – задумчиво заметила Нина. – Питерские Бауловы с вашими в родстве через Дулькевичей. По-моему, я даже родителей твоих знаю. Вы же не кочевали никогда! Всю жизнь в «Вилле Родэ» пели! Как ты в таборе оказалась? Калинка грустно улыбнулась. Они сидели за столом в комнате Нины. За окном синела светлая майская ночь. Звёзд над крышами Солянки высыпало столько, что даже сквозь листья старых лип и клёнов во дворе просеивалось их голубоватое далёкое мерцание. Месяц уплыл к Москве-реке, запутался там в кружевных тучках и выглядывал сияющим острым рожком из-за полуразрушенной церкви. Одуряюще, сладко пахла доцветающая в переулках сирень. Кисти черёмухи в палисаднике, казалось, светились в мягком полумраке. Давно спала за стенкой уставшая Машка. Целый день она потратила на то, чтобы отмыть, переодеть и развлечь детей незнакомой цыганки, с которой мать внезапно появилась на пороге дома. Из-за другой стены доносился ровный храп Матвея. Светлана же сидела за столом рядом с матерью, уставившись на Калинку упорным, внимательным взглядом. – Сколько ты групп в школе окончить успела? – спросила она. – Семь, чяёри! – улыбнулась Калинка. – В училище собиралась поступать! Меня, не поверишь, даже в фильму звали сниматься, да отец не пустил! – Ещё бы – с такими глазищами! – усмехнулась Нина. – Ты и Веру Марецкую, и Юлию Солнцеву подвинула бы! Боже мой, да чайник же совсем остыл… Светочка, поставь нам ещё! Светлана, взяв чайник со стола, молча вышла. – Дочери твои тоже в театре? – проводив её глазами, спросила Калинка. – Если бы, – усмехнулась Нина. – Нипочём не идут! Светлана моя – учительница, техникум окончила, год уже в школе работает. А Машка учится пока что. В цирковое училище просится, представляешь?! Под потолком на верёвке без юбки летать! Калинка перекрестилась. – Вот и я о том же! Нет, пока я жива, такого позора не будет! Некоторое время обе женщины сидели молча. Месяц выбрался из облаков и вошёл в открытое окно прямым и светлым лучом. Зажигать свет не хотелось. – В табор меня отец выдал, – Калинка спокойно, немного грустно смотрела в серебристый бок высокого Нининого чайника. – Приехали как-то кочевые цыгане к нам в гости, увидели меня – и сосватали. И я с мужем восемь лет там прожила.